Большие идеи: Грэм Харман предлагает уравнять себя с вещью

Почему «спекулятивный» и почему «реализм»?

Если мы определённо не знаем, есть ли что-то за пределами головы (или взгляда) или нет, и если описать и пощупать это никак нельзя, то остаётся описывать оставшееся, то есть внутреннее, само мышление, чувство, всё, что очевидно без специальных метафизических допущений — это знали Кант, Гегель и Гуссерль. Такой подход зовётся спекулятивным, или феноменологическим, когда (спекулятивный подход) мышление в размышлении опирается только на мышление и/или (феноменологический) описание описывает сам процесс видения, то есть получается, что описание описывает описывание. Триумфом такой позиции в XIX веке стала немецкая классическая философия, абсолютный идеализм, как называл её Гегель, а в XX веке — сперва трансцендентальная феноменология Эдмунда Гуссерля, а сразу после — её ересь, фундаментальная онтология Хайдеггера.

Если же мы утверждаем существование того или иного внешнего, независимого от нас, то такая позиция зовётся реализмом. И, на первый взгляд, она просто-напросто противоположна спекулятивному (вспомним, для материалиста «спекулянт» — слово ругательное), хотя и рождена в его недрах в эпоху средневековой схоластики.

Реальное — это страсть спекуляции 

Как вообще часто случается, решением становится то, что считалось проблемой. Подлинно разумным, с точки зрения Хармана, будет в качестве отправной точки мышления принять правду обеих концепций — спекулятивной и реалистической, то есть осуществить то, что критикуемый им Жижек называет параллаксным взглядом. И первая, и вторая убедительны в первую очередь и не убедительны уже во вторую. Поэтому сначала надо прислушаться к тому «да, конечно, это так», которым отзывается аргументация первой и второй в нашем опыте, тем более что вторая, начинаясь с отрицания первой, ей же и заканчивается. 

Итак, так ли, что в конечном итоге сознание сталкивается лишь с собой или своими продуктами (спекулятивный подход)? Конечно, это так. Так ли, что реальное ускользает при всякой попытке с ним встретиться (реалистический подход)? Действительно, так и происходит. Теперь, после того как мы согласились с первым и со вторым, нам вообще трудно увидеть разницу. Но Харман её видит, правильно расставляя акценты в первом и втором случае. Оказывается, что спекулятивный и реалистический подходы структурно не равнозначны, но в первом важна методология, а во втором — установка. А это значит, что подходы друг другу не противоречат, а говорят о разных моментах одного и того же процесса. Поэтому и взаимоотношения их гораздо сложнее (или, наоборот, проще), чем обычно кажется. Основной тезис Хармана можно сформулировать так: любая спекуляция в качестве своего объекта имеет реальное, установка любого мышления реалистична. И тут он просто повторяет Гуссерля, видевшего в основании сознания интенциональность, то есть стремление к отличному от себя. Мышление в основе своей реалистично, оно не может заинтересоваться собой в той же степени, в какой уже в момент рождения увлечено другим. Но другое, которым увлечено сознание, не может быть сведено к присутствию, его сущностное свойство — скрываться, ускользать из-под моей власти. Поэтому крах реализма — это на самом деле его триумф, просто он должен осознать, что неописуемость и отсутствие реального — не ошибка или слабость нашего познавательного аппарата, но правильное описание этого самого реального. В результате проделанных операций мы получаем спекуляцию, исследующую не себя саму, но пустоту в себе, то, чего в ней нет и ни при каких условиях быть не может, то есть тот самый спекулятивный реализм.

Хождение в вещи

Если народники ходили в народ, то объектно-ориентированные философы идут в вещи и сами в определённом смысле (а в случае Хармана и обожаемого им Латура в буквальном) ими становятся. Линия эта продолжает мощную философскую традицию, связанную а) с традиционным философским интересом к миру как таковому и б) с ненавистью к тем или иным медиаторам и фильтрам, стоящим на пути познания. И из-за двух этих пунктов, доведённых до крайности, она оказывается в очень сложной, подлинно нечеловеческой позиции по отношению к познаваемому, поскольку человеку — насколько мы можем судить по истории человечества — свойственно пользоваться при познании инструментами. Харман же и товарищи, как много уже раз случалось с представителями привилегированных человеческих коллективов, находящихся на вершине пищевой цепочки, как когда-то выросший в доме египетского владыки Моисей, оказываются носителями самоубийственной, то есть совестливой логики, стыдящейся своего собственного доминирования, логики, отрицающей самое себя и становящейся на сторону угнетённого.

Но в данном случае встать на сторону терпящего — значит не пойти в народ и не стукнуть камнем надзирателя, а нечто куда более странное, надо встать даже не на сторону мира, освоенного человеком или предназначенного такому освоению пространства, но на сторону вещей. Жест, рождающий головокружение, очень серьёзный и подлинно анархичный, поднимающий чёрный флаг онтологического отказа, все остальные отказы рассматривающий в качестве форм или модусов всё той же самой империи «человеческого доступа». Родоначальниками такого подхода можно считать Хакима Бея и следующих за ним Джона Зерзана, Боба Блэка, Вольфи Ландштрейхера, провозгласивших анархию не в качестве социального действия, отказа от той или иной власти, а в качестве действия онтологического, располагающегося в измерении глубинного отказа от структуры как таковой, того, что Квентин Мейясу назвал «достаточным основанием».

Вопрос, таким образом, ставится не социально, но эволюционно, и причины угнетения предлагается искать не в отношениях людей и людей, а в том эфемерном, бесконечно малом пространстве, что отделяет бытие от его обморока, сознания, в момент пробуждения теряющего память о том, что было до. Проблема поставлена ещё Кантом, ведь если быть разумным — значит самому всё решать, то как быть с тем, что кое-чего, самого главного, мы не решали, а именно не решали мы, быть или не быть, но вынуждены признать, не прибегая к сказкам, что проснулись уже тут, вовлечёнными в бесконечное количество контрактов, по которым с момента пробуждения обязаны отчитываться? Как вспомнить то, что вспомнить нельзя? Причём вспомнить так, чтобы вспоминание это не было одновременным забвением, разрешающимся в примирении и спокойствии, ведь не примирения и спокойствия мы искали. Как не заснуть в сердце ясности? Как вспомнить, чтобы не забыть, что вспомнить то, что мы вспомнили, нельзя? Харман следует по маршруту, проложенному Делёзом, заявившим, что быть человеком — значит переставать быть человеком, отклоняться, превращаясь в ребёнка, животное, растение, атом.