Большие идеи: Джон Зерзан предлагает забыть о цивилизации и стать охотниками

В последнее время под словом «примитивизм» мы привыкли понимать поверхностность человека позднего капитализма, воспетую Делёзом в качестве света, что противостоит устаревшей и скучной глубине. Но есть и другой, незапамятный примитивизм человека палеолитической эпохи, ставший центром притяжения философии американского социально-политического мыслителя Джона Зерзана.

Оригинальные идеи, однако, стали приходить к нему только к концу 1980-х, а основные книги и вовсе были написаны довольно поздно, в 1990-х и 2000-х, когда философу перевалило за полтинник. С 2000 до 2009 год Зерзан издавал «Зелёную анархию. Журнал антицивилизационной теории и практики» у себя в городе. Интересный факт: журнал стал популярен в американских тюрьмах, отчасти благодаря большому количеству материалов по политическим заключённым и борьбе афроамериканцев за гражданские права. Благодаря Зерзану или нет, но современный Юджин считается анархистской столицей Америки.

Чей Унабомбер? 

Все помнят главного американского математика второй половины ХХ века? Да, речь о Теодоре Качинском. Будущий Унабомбер, Качинский окончил Гарвард, защитил диссертацию по теории геометрических функций, стал самым молодым профессором в истории Беркли (ему было 25), а затем скрылся в лесной хижине без воды и отопления и на протяжении 17 лет рассылал посылки с бомбами в университеты и аэропорты. Поимка Унабомбера стала самым затратным проектом ФБР в ХХ веке, но попался он в итоге почти сознательно, прислав в TheNY Times 50-страничный манифест «Индустриальное общество и его будущее» — язык и стиль рассуждений Теодора в тексте узнал его родной брат. 

Джон Зерзан активно посещал слушания по делу Качинского и неоднократно вступал с ним в беседу. Его захватили идеи Унабомбера про то, что общество переорганизовано, что мы тратим на поддержание этой огромной структуры почти всё своё жизненное время и что надо потихоньку (а лучше немедленно) сворачивать цивилизационный проект. Манифест Унабомбера привлёк далеко не только Зерзана — его цитировали главный инженер Google Рэй Курцвейл, сооснователь Sun Microsystems Билл Джой и норвежский террорист Андерс Брейвик (скопипастивший оттуда целые куски в свой собственный манифест). О миллионах вдохновлённых традиционалистов и говорить нечего. В разгар слушаний Джон Зерзан пишет статью «Чей Унабомбер?», в которой, приветствуя идеи бомбиста, отвергает его негуманные методы, и публикует всё в той же «Таймс» развёрнутое интервью с Качинским. Так наш герой выходит за пределы ультралевой тусовки и становится наиболее известным анархо-примитивистом современности.

Битва за Сиэтл и триумф нового анархизма 

Предапокалиптический 1999-й возносит Зерзана до статуса нового Ги Дебора. 30 ноября должна была открыться третья по счёту конференция Всемирной торговой организации в Сиэтле. Но с самого утра всё пошло не так — несколько сотен человек перекрыли все перекрестки на подходе к месту проведения, с севера туда же двинулся марш студентов, с юга — марш граждан развивающихся стран, где-то неподалёку устроили уличную вечеринку. Опешившие полицейские попытались пробить блокаду, но ничего не вышло — протестующие, к которым постепенно стали присоединяться мирные свидетели, оттеснили полицейских и не дали никому попасть в здание. Открытие отменили, в городе ввели комендантский час, а ближайшие сутки прошли в сражениях со слезоточивым газом, камнями, резиновыми пулями и светошумовыми гранатами. 

Среди протестующих тред-юнионистов, активных студентов, красных, зелёных, разноцветных, представителей НКО и даже религиозных групп особым усердием и собственным ноу-хау, тактикой «чёрного блока» запомнились именно юджинские анархисты, питомцы Зерзана. Они же взяли на себя ответственность за многомиллионный ущерб, причинённый корпоративной собственности в ходе восстания, подробно перечислив, кто и за что понёс кару. Джон Зерзан стал основным комментатором, направо и налево рассказывая журналистам, что такое постлевая анархия и анархо-примитивизм. В том же году он выпустил свою книгу «Против цивилизации». В предисловии автор отмечает: особенностью нашего времени является стремительное передвижение анархизма с периферии критического мировоззрения в его центр.

У кого-то нет идентичности, у кого-то — зубов

В рецензии на книгу Бодрийяра «Америка» Зерзан пишет: «Если основным товаром, производимым Японией, являются автомобили, то основным товаром, производимым Францией, является теория, а основным продуктом, идущим на экспорт последние 20 лет, — Жан Бодрийяр». Так что с идентичностью во Франции всё в порядке. Поэтому легкомысленный «французский турист», как величает его Зерзан, и не очень ею дорожит, когда восторженно заявляет: «Пускай у американцев нет идентичности, зато у них прекрасные зубы» (и тут читатель невольно вспоминает чудовищные «зубы» Сартра). 

Недостатки внешности заставляют континентальных мыслителей тянуться к ней как к абсолютному счастью, за которое можно расплатиться даже своими внутренностями. Зерзан, в отличие от Бодрийяра, видит мир, в котором эта расплата уже произошла, и за белоснежной улыбкой скрывается лишь фирма-производитель протезов. «Не человек изобрёл машину, наоборот, машина изобрела человека», — цитирует он Лиотара. В этой ситуации буддизм, Гегель и Бодрийяр предлагают, для избавления от страданий, отказаться от изобретения в пользу зубов, то есть машины. Маркс предлагает отказаться от машины в пользу её обретшего разум изобретения. Зерзан же говорит, что Бодрийяр галлюцинирует, когда пишет, что в Америке в мотелях всегда включён телевизор, даже в пустых номерах. Нет, говорит он, в пустых комнатах телевизор не включён, а значит, нельзя, отказавшись от человека, ускользнуть в утверждённую таким образом машину. И потому предлагает отказаться и от машины, и от её изобретения. Но в пользу чего? Конечно, в пользу палеолита.

От огорода к термоядерным бомбам

Считается, что работа и язык сделали человека человеком. Инструменты позволили ему совладать с неподатливой и опасной природой, а язык — превратить кровопролитие в дискуссию. И если первое иногда и проблематизируется («А как же рабство?! Да вы и сейчас рабы за зарплату! А что мы делаем с природой?»), то второе обычно не проблематизируется никак. Текст, текст, текст воспринимается как панацея, каждый интеллектуал — особенно в последние века — считает нужным сказать своё слово о том, как же буквы и предложения спасут мир. А если текст и воспринимается как что-то не очень позитивное (в постструктурализме, например), то бороться с ним предлагается только при помощи другого текста. Как и с работой — освобождаться от её перегибов принято при помощи (другой) работы. Но можно ли избавиться от каторги при помощи (другой) каторги? Можно ли перестать болтать, не переставая болтать? Обычно эти вопросы никого — что странно — не смущают, и на них автоматически отвечают: «Разумеется». И, таким образом, мы оказываемся на ленте Мёбиуса, так как никакой альтернативы нет. Зерзан же считает, что улучшить язык при помощи языка нельзя, так же как нельзя побороть рабочую усталость при помощи работы.

Очень странно, говорит он, что человек так поздно начал выращивать и одомашнивать. И делает вывод: значит, не очень-то ему было это нужно. В какой-то момент началась цивилизация, то есть катастрофа, власть, составленная, с его точки зрения, из взаимосвязанных элементов: одомашнивание растений, животных и человека, обязательный язык, или символическое мышление, число. Для межпланетных археологов вероятная гибель цивилизации, говорит он, будет выглядеть так: «На смену весьма продолжительному и стабильному периоду ограниченной охоты и собирательства пришёл, по-видимому, мгновенный расцвет технологии, ... довольно быстро приведший к вымиранию. „Стратиграфически“ возникновение агрокультуры и термоядерного оружия произошло практически одновременно».

Слон в цирке

Страшной тайной рационального мира производства, по мнению Зерзана, является его иррациональное основание. Накопление и рачительное пользование связаны с желанными безумными тратами. В «Против цивилизации» он помещает текст Макса Хоркхаймера «Восход и закат» о цирковом слоне: «Кнутом и железным крюком выводят медлительного зверя. По команде он поднимает правую, левую ногу, хобот, поворачивается по кругу, с трудом ложится на пол и, наконец, под ударами кнута встаёт на две ноги, которые с трудом держат тяжёлое тело. Это уже столетия приходится делать слону, чтобы угождать человеку. Но никто ничего не говорит против цирка или происходящего на сцене. Это не более чуждо или неприемлемо, чем рабский труд, ради которого он вошёл в человеческую историю. На арене, где слон кажется образом бесконечной мудрости, противостоящим тупости зрителей, <…> объективная неразумность принудительной работы, служащей рациональным целям индийского рынка лесоматериалов, становится явной». 

Человек, зависящий от работы, которой сам он должен подчиняться, с точки зрения Хоркхаймера, позорит себя. Результатом службы, связанной с порабощением животного и человека и идущей вразрез с его собственной природой, существование человека становится для последнего настолько же внешним, что и цирковой акт для слона. Цивилизация, говорит Хоркхаймер (и соглашается Зерзан), есть выставление в смешном виде.

Та же история и с растениями. «Взять, например, Новый Свет, где кабачки и тыквы использовались в качестве церемониальных трещоток. Йоханнессен обсуждал религиозные и мистические мотивы, связанные с возделыванием кукурузы, главной зерновой культуры Мексики и центрального символа её местной неолитической религии. Андерсон также исследовал селекцию и развитие особых типов окультуренных растений, имеющих магическое значение». Чтобы ритуал не прекращался, животные и растения, предназначенные богу, должны всегда быть доступны в достаточном количестве. Так возникает подсчёт. Капитал, говорит Зерзан, родился в виде лежащего в амбаре зерна. «Девушка, скажите мне ваш номер».

Цивилизация — стойло для человека 

Зерзан предлагает рассматривать одомашнивание как процесс, не закончившийся животными, но продолжившийся в человеческом коллективе. Сначала были одомашнены козы и овцы, потом сам человек. «Когда животные превратились в неповоротливые машины по производству мяса, идея становления „одомашненным“ распространилась и на людей, выдернув с корнем понятие свободы из человеческого естества во имя работы по окультуриванию и эксплуатации». Домашние животные, как известно, тупее диких, потому что выведены для покорного исполнения строго очерченных задач. То же верно и в отношении цивилизованного человека. «Как правило, у одомашненных животных размер головного мозга имеет тенденцию к уменьшению, так как их разводят с той целью, чтобы они тратили всю свою энергию на рост, а не на активность. Они стали мирными и инфантилизированными. Возможно, их стандартизировали по образцу овец, самых одомашненных из всех стадных животных; выдающаяся сообразительность диких овец полностью отсутствует у их прирученных сородичей. Социальные отношения между одомашненными животными сведены до грубых жизненно необходимых основ. Нерепродуктивная часть их жизненного цикла доведена до минимума, процесс ухаживания сокращён, а способность животного узнавать представителей собственного вида чрезвычайно ослаблена».

Репрезентативным примером одомашненного человека является крестьянин. Зерзан перечисляет в качестве черт тяглового животного всё то, что так нравилось в нём русскому интеллигенту-народнику ХIX века: «Согласно Полу Шепарду, в этом однообразии и пассивном послушании и ожидании в крестьянине рождается „глубоко скрытое возмущение, грубая смесь правильности и серьёзности, а также отсутствие юмора“. К характерным чертам, широко распространённым среди одомашненных земледельцев, можно также добавить стоическую нечувствительность и неотделимое от религиозной веры отсутствие воображения, угрюмость и настороженность». 

Ритуал, производство пищи и склады непортящегося зерна приводят к появлению оседлого, унифицированного образа жизни, общественной иерархии, принудительной работе и постройке храмов и городов. Это, в свою очередь, ведёт к «картезианскому» расколу внутреннего и внешнего, когда свобода остаётся только внутри, всё же внешнее — во всех смыслах — предназначается порабощению, колонизации и «обработке». «Для греков работа была ничем иным, как проклятием. Слово, обозначающее работу, „ponos“, имеет один корень с латинским словом „poena“ (скорбь)». На этой способности к оседлому и рабскому образу существования, по мнению Зерзана, основывается вся сверхструктура цивилизации «вместе с её нарастающей репрессивной функцией».

Четыре луны Юпитера 

Вывод из всего этого анализа один: хорошо жить может только охотник-собиратель, а точнее собиратель-охотник, потому что собирать проще, чем охотиться. В палеолитическом образе жизни Зерзан видит множество плюсов.

Досуг, лень, путешествия и игры. Большую часть своего времени, с точки зрения Зерзана, собиратель-охотник веселится, а не работает. Сельскохозяйственная цивилизация, говорит он, произвела тотальный геноцид всех, кто не выращивает, а оставшихся вытеснила в самые неблагоприятные места планеты: алеутов — на Крайний Север, австралийских аборигенов — в пустыню. Но, считает он, им всё равно там лучше, чем нам тут. Потому они и не отказываются от привычного образа жизни. Австралийские аборигены, говорит он, и сейчас большую часть своего времени играют, путешествуют и рассказывают сказки.

Разнообразная диета. По сравнению с нами, палеолитический человек кушает, по словам Зерзана, как король. Если в сельскохозяйственном мире человек потребляет пять-десять разных овощей и фруктов и несколько видов мяса, то, по его сведениям, то собирателю-охотнику известные порядка 1400 разных съедобных растений и животных.

Здоровье и долголетие. Существует мнение, что в палеолите жили недолго. По Зерзану же всё наоборот. И сегодня, говорит он, находят племена, представители которых помнят предков в пятом поколении. А ещё он рассказывает (и в это из всего, о чём он пишет, труднее всего поверить) о живущем в наше время племени, члены которого невооружённым взглядом способны различить четыре луны Юпитера.

Простота и эффективность. Палеолитический человек использует, считает Зерзан, более простые, но в то же время более эффективные технологии. Например, он рассказывает о племени, которое, вместо того, чтобы рубить дрова, делать кастрюлю, разводить огонь, варит пищу на пару: берут камни, закапывают в землю, они нагреваются, на них готовится пища. Каменные ножи очень острые и не ломаются, и на фабрике таких, говорит он, не сделать.