Большие идеи: Тимоти Мортон и экология после атомной войны

Забавная погодка! 

Такое восклицание раньше не вызвало бы никаких подозрений. Так могли сказать от нечего делать, чтобы заполнить тишину или чтобы познакомиться. По крайней мере, никто не подумал бы: «Хм, почему собеседник это сказал? Что не так с погодой? Кислотный дождь? Цунами? Пять солнц в небе?» Сегодня же, в эпоху после погоды, то есть после того, как соразмерное субъекту поведение соразмерной ему природы если и существовало, то уже перестало существовать, в эпоху то ли глобального (в каком смысле «глобального»? в смысле планеты, Вселенной, чего?) потепления, то ли глобального похолодания, грозящих человечеству глобальными переменами, такие слова, сказанные незнакомцу на заправке, заставят его подумать, что вы сторонник зелёной партии или хотите обсудить парниковый эффект. Если слова «Хей, прикольная погодка!» кажутся вам странными, говорит Мортон, значит, вы вступили во время гиперобъектов. Почему так? Потому что, отвечает он, вы больше уже не можете вести рутинный разговор о погоде с незнакомым вам человеком. С одной стороны, конечно, вы, как и раньше, можете вести разговор о погоде, но, говорит философ, хотите вы того или нет, «глобальное потепление вплетается в разговор как тень, делающая возможными странные лакуны». Что произошло? «Гиперобъект разрушил разговор о погоде, функционирующий в качестве части нейтрального экрана, который на переднем плане позволяет нам иметь человеческую драму» (там же).

Что, если бы Кант родился в семье эколога? 

Родись немецкий мыслитель в семье экологов, он бы, наверное, первым делом отказался от экологии как от метафизики, «наивных верований» родителей о природе как соразмерном нам гармоничном целом и от некритичного на неё взгляда. И вторым шагом именно этот отказ отождествил бы с сущностью экологического подхода, который заключается в способности увидеть нечеловеческое за человеческим, лес за городом и несоразмерное за соразмерным.

Именно это и делает Тимоти Мортон, американский философ, представитель так называемого объект-ориентированного движения в современной философии и гуманитарных науках. Особенностью, объединяющей всех представителей группы, является новое понимание того, что такое объект. Молоток перестаёт быть пассивной вещью, принадлежащим и соразмерным субъекту подручным, зовущим себя употребить, и переходит в гораздо более зловещий домен, становясь хичкоковской вещью, преследующей героя, теперь не способного от неё нигде, в том числе в воспетой Левинасом интериорности, укрыться. В подручном экзистенциальной философии, зовущем употребить себя по делу, мерещится подручное фильма Кубрика «Сияние», зовущее употребить себя не по делу.

В отличие от других объект-ориентированных, Мортон объект-ориентирован сразу в трёх областях: экологии, онтологии и диетологии/кулинарии — в экологии меняется, а точнее, исчезает, предмет беседы; в онтологии находится новое, более подходящее времени имя тому, что существует; диетология же оказывается пионером объект-ориентированности, потому что её предметом является еда, то есть как раз такой, выходящий за рамки возможностей концептуализации, объект. 

Кант упомянут неспроста. Во-первых, в определённом смысле он предшественник интересующего нас движения. Именно Кант первым заговорил о существующей независимо от меня вещи, ноумене, в то время как моему восприятию открыт доступ лишь к потоку феноменов, то есть явлений. Во-вторых, Кант называет свою систему критической философией. Введение к книге Мортона «Экология без природы: Переосмысляя экзогенную эстетику» называется «По направлению к экологическому критицизму». Экология до критического поворота, который пытается осуществить Мортон, оказывается под его пером такой же наивностью, как и философия до Канта. Как вторая даже подумать не могла, что простая вещь может наделать столько шума, первая ни на мгновение не перестаёт доверять «уютной» модели мира. Природа для некритического эколога — очень простая, понятная штука, абсолютно одомашненная и дружелюбная. Критический же подход, в отличие от догматического, обязывает критически подходить к подходу. 

В своё время Фукуяма заявил об окончании истории. До него Ницше — о конце Бога. После него структуралисты и постструктуралисты — о конце человека и даже структуры как таковой. Мортон присоединяется к ним со своим концом природы. Эколог ничего не понимает в том, о чём говорит, с его точки зрения, пока мыслит это, используя модели, заимствованные из вчера, пока мыслит это в качестве природы. Природа же, считает философ, существовала вчера, она была более или менее предсказуема, её законы не менялись тысячелетиями. Сегодня, оставаясь честными с самими собой, мы больше не можем использовать этот эквилибриум.

Конечно, и раньше процессы даже частично не были в наших руках, но тогда не было видно того, что видно сейчас, что природа — просто идеологический ход, внесение смысла туда, где смысла нет, чтобы на фоне этого — внесенного — смысла человеческая драма также казалась осмысленной. Теперь же, в эпоху глобальных потепления, загрязнения и истощения, искусственность конструкции как никогда хорошо видна. Если 100 лет назад слова «Я не знаю, что завтра будет с планетой» были бы, по крайне мере, в отношении всей планеты, явным преувеличением. Теперь это не так. Мы больше не знаем, с чем имеем дело. При этом, естественно, пропадает дистанция. 

И вот, теперь, после того, как экология лишается даже малейшего права на существование, производится второй шаг. То, что только что было низвергнуто в качестве ни на что не годного, оказывается не экологией, а всего лишь идеалистической подделкой под неё или же экологией, не доведённой до ума и совсем не постигшей себя самоё. Отрицание такой «экологии» и есть подлинное утверждение глубинной экоинтенции, предлагающей человеку выйти хотя бы на границу себя самого, в мир без применимости, где назначение того, что видит взгляд, неизвестно. Такая «исправленная» экология, или экологический критицизм, как называет её Мортон, совпадает с его онтологической концепцией — теорией гиперобъектов. Акцент ставится и там и там на встрече с реальным, внешним, которая бы не сводила последний к искусственной схеме.

Странный сон Беньямина (если бы его рисовал Дали) 

Такими маленькими мы ещё не были. Ход, совершаемый Мортоном, заключается в сломе субъект-объектной соразмерности — в классической, знакомой здравому смыслу схеме субъект и объект друг другу «подходят» при любом развороте событий, ведь субъект не перестаёт воспринимать/познавать объект, даже когда этот объект — звезда или радиоволна. На эту особенность восприятия обращает внимание Вальтер Беньямин, героем которого становится ценитель, для которого мир представляет собой собрание вещиц, которые могут поместиться если и не в карман, то уж точно в сумку. Мортон похож на странный сон Беньямина: представим, что последнему снится, как он берет вещицу в руку, но руки не хватает — и хватить не может, потому что объект бесконечно превосходит желающую его объять конечность! Интерес этот сон мог бы представить и для психоаналитика. 

Гиперобъекты «не подходят» людям — они проходят сквозь них, затягивают в себя и всячески препятствуют адекватному восприятию, растягиваются во времени, изгибаются в нём, так что становится невозможно понять, существуют в данный момент они или нет. С точки зрения Мортона, такое представление о том, с чем сталкивается субъект, более соответствует действительности, чем классическое — о находящемся на дистанции от меня соразмерном мне, то есть до определённой степени мной управляемом, или способном быть управляемым мной, или подавленным мной объекте. Мы находим себя внутри гиперобъектов, никакого «вне» не остаётся вообще.

Нельзя сказать, что такой сон не мог Беньямину и впрямь присниться. Более того, культивированный им тип восприятия сам сильно походит на этот сон, ведь таким образом устроена любая вещица — то, что умещается в карман, стоит лишь начать вглядываться, оказывается тем, что требует к себе внимания больше, чем может подарить короткая человеческая жизнь. И в этой избыточности содержится холодящее кровь коварство вещицы, её чёрномагическая составляющая: чтобы рассмотреть все детали, не хватит жизни. Но она, какой бы бесконечной ни была, как ни крути, карман не пачкает. А гиперобъект может. Это как если бы вещицу в кармане Беньямина нарисовал Дали и она бы потекла.

Чёрная дыра в соседнем автомобиле 

Встреча с гиперобъектом не предполагает дистанции. Дистанция — это, по мнению Мортона, идеологическая конструкция, призванная оградить нас от близости объектов. Гиперобъект не просто несоразмерен мне, он не просто то, что я не могу объять, он при этом близко. Гиперобъект уже тут, как цунами, которое в следующее мгновение поглотит тебя вместе с твоим домом и всем районом. Или как если бы кто-то смотрел фильм ужасов и в момент появления злодея понял, что тот уже тут, стоит за дверью. Находящаяся в центре галактики чёрная дыра — гиперобъект. И эта находящаяся в центре галактики чёрная дыра, говорит Мортон, близко. Настолько, что ты не можешь чувствовать себя защищённым. Как если бы, говорит он, она сидела бы за стеклом в соседнем автомобиле на светофоре.

В самом начале «Истории» Геродот рассказывает о том, поиск ответов на вопросы побудил его заняться написанием вышеуказанной книги, а точнее, девяти книг. Основной в ряду причин он называет желание понять, отчего между людьми происходят войны. Не знаю, нашёл ли он сам ответ на свой вопрос, но у Тимоти Мортона он есть. Войны между людьми происходят потому, что составленное ими общество — самый что ни на есть типичный гиперобъект.