Лотик: «Мой образ — это и есть гей-пропаганда»

Уже завтра в московском Центре МАРС отыграет Джей Кериан Морган, он же Лотик — красивый чёрный мужчина-гей, по совместительству самопровозглашённый «клубный террорист». Он вырос в Техасе, где андеграундной электронной музыки не было вообще, а позже переехал в Берлин, где нашёл себе пристанище в лоне Janus — местного полусквоттерского клуба и лейбла, где вместо окончательно въевшегося в берлинскую ночную жизнь техно начал играть ускоренную, более богатую на семплы музыку. Теперь же Лотик окончательно перемахнул через жанровые рамки и транслирует в своей музыке скорее эмоции, нежели какой-то определённый темп и звук. 

Мы поговорили с Джей Керианом о корнях ЛГБТ в танцевальной музыке, существовании неограйма и, конечно же, запрете на гей-пропаганду в России. 

 ИНТЕРВЬЮ: Степан Нилов

Накануне я слушал «More Than Friends», твой первый релиз, который ты записал ещё в Хьюстоне, и отметил, что по ритмичности и в целом по структуре его еще можно сопоставить с берлинским звуком, но вот когда ты переехал в Берлин, совершенно пропитанный техно, ты сильно изменил звучание и выпустил чуть ли не брейкбит-альбом. Ты специально избегаешь трендов?

Да, можно и так сказать. Мне никогда не будет интересно делать то, что делают все остальные. Но на моей музыке внешнее влияние всё равно откладывается. То есть берлинское техно совершенно отлично от какого-либо другого техно, даже если смотреть с точки зрения звукового дизайна — оно, пожалуй, более утончённое. Техно очень помогло мне продвинуться дальше, но в то же время оно всё-таки казалось достаточно скучной штукой. (Смеётся.)

Забавно, потому что Москва сейчас погружена как раз в этот берлинский звук. Кстати говоря, насчёт жанров — в российском электронном комьюнити сейчас идёт много разговоров о новой волне грайма и так называемом неограйме и существует ли такой жанр вообще. Некоторые относят и твою музыку к этому движению, хоть и частично — всё-таки у тебя встречаются все эти семплы разбитого стекла, клацканья пистолетов и так далее. Ты сам что думаешь?

Я не знаю! (Смеётся.) Жанры сейчас настолько размылись, перестали быть какими-то локальными явлениями, поэтому я даже и не смогу сказать, что такое неограйм, не могу сказать, играю ли я что-то такое или не играю. Вообще я не сказал бы, что какое-то сильное отношение к грайму имею, как минимум потому что я его почти не слушаю. Но я вижу, откуда идёт такое сравнение, взять хотя бы пример, который ты привёл. Для меня моя музыка — это моё окружение, а грайм не входит в моё окружение. Но вот мои друзья этим жанром интересуются. В общем, про неограйм ничего конкретного сказать не могу. То есть не могу сказать людям, как воспринимать мою музыку. Это не от меня зависит.

Техно тебе по-прежнему скучным кажется? 

Ну... скажем так, я думаю, что это очень функциональная музыка. (Смеётся.) Со своей ролью отлично справляется.

А что это за роль? Ведь ты раньше говорил, что для тебя как для диджея важны в первую очередь эмоции, а техно — это же во многом индустриальная штука.

Да, эта музыка не очень эмоциональна, но функциональна в том плане, что, как правило, когда люди хотят танцевать, ты ставишь техно, и всё срабатывает. Мне это на руку, потому что у меня тут «Бергхайн» рядом, например. Но если я не там играю, то я как-то по-другому на это смотрю. Это всё дело вкуса, а он у меня безумный. (Смеётся.) Но техно повлияло на мою музыку, причём я могу этого и не осознавать. Как минимум потому что я в том же «Бергхайне» постоянно тусуюсь, а там без этого ни одна вечеринка не обходится. Но вообще могу сказать, что я не фанат техно — дома его не слушаю. 

Ты вырос в Техасе, где танцевальной электронной музыки, по твоим словам, вообще нет. Как ты начал музыку писать?

Слушал разные записи из интернета. Искал музыку, записанную цветными представителями ЛГБТ-сообщества. Когда это движение началось в Нью-Йорке, стали появляться коротенькие миксы. Вообще я прямо супервдохновился всеми этими людьми — Кевином Авиансом, Майком Кью.

А своей музыкой ты пытаешься напомнить, откуда эта танцевальная культура и пошла?

Да, абсолютно. Лотик — он как раз про это. Я пытаюсь разрушить однородную и последовательную коммодификацию клубной культуры, которая привела к тому, что сейчас всё выглядит практически одинаково. В этом жизни-то почти и нет — клубы закрываются один за другим, а в тех, которые открываются, всё намного строже с дресс-кодом и наркотиками. Так клубы перестают быть весёлыми и креативными местами, как было раньше. 

А если говорить про главный месседж твоей музыки?

О, это сложный вопрос. (Смеётся.) Я просто записываю безумную музыку и кручусь под неё, надеясь, что остальные подхватят, тут главное — свобода самовыражения, особенно для наименее привилегированных групп. Я как бы хочу создать глобальное объединение чудаков. Но никакого нравоучения в этом нет: я просто надеюсь, что моя музыка заставляет думать, а заодно мотивирует. Вот и всё.

Что насчёт именно «Heterocetera»? Ведь это, по сути, было очень громким релизом, причём в обоих смыслах — и в музыкальном, и в социальном.

Да, когда я его записывал, у меня был просто ужасный год, много личных проблем. Это всё, конечно, повлияло на пластинку. Но в итоге я хотел преобразить эту негативную энергию во что-то более мощное и позитивное, и когда в эссе Одр Лорд я увидел это слово, «heterocetera», всё наконец-то стало на свои места.

Можешь поподробнее объяснить смысл этого слова?

Это те вещи, о которых говорят гетеросексуальные люди — «бла, бла, бла». Это термин, который подытоживает обычный гетеросексуальный разговор. Это название идеально подходило для более крупного релиза на более крупном лейбле. 

Расскажи про свой переезд из Техаса в Берлин, ведь, насколько я понимаю, у тебя практически не было связей и денег. Ты как-то специально покинул зону комфорта?

Да, сперва было очень тяжело. Но я не покидал зону комфорта, я добирался до неё. В Берлине мне намного проще самовыражаться, чем где-либо ещё. Так что последние несколько лет были просто отличными. В Техасе я бы вообще ничего такого не мог делать. Я креативный человек, а музыкальной индустрии там не существовало — не помогало даже то, что я там вырос и всё хорошо знал. Наоборот, это всё вызывало какое-то дополнительное отчуждение. А в Берлине у нас было место, где мы постоянно устраивали тусовки (серия вечеринок Janus. — Прим. ред.) и могли понять, какими музыкантами мы можем стать. Это было чем-то вроде учебного лагеря: у нас была возможность играть что угодно и когда угодно. Днём я мог записать трек и в тот же вечер поставить его на вечеринке, сразу же проследив реакцию толпы — эдакий фидбэк. 

Когда ты осознал свою сексуальную ориентацию?

Сложно сказать... Наверное, остальные это намного раньше поняли, нежели я сам — я всегда вёл себя довольно женственно. То есть я слышал слово [«гей»], но не знал, что именно оно значит, но было очевидно, что его использовали как оскорбление. Поэтому я долго отрицал такую возможность, кричал: «Нет, я не гей!» А потом я неожиданно понял: «***, да я же гей!» Думаю, мне было где-то 12–13 лет. Потом я понял, что начал сходить с ума по одному мальчику. Сначала подумал, что просто восхищался им, но потом понял, что это намного более сексуализированно.

Окей, давай насчёт, возможно, главной темы нашего разговора. Вот ты едешь в Москву. Я уверен, что ты слышал про закон о запрете гей-пропаганды и прочих проблемах, связанных со стигматизацией ЛГБТ-сообщества. Что ты насчёт этого думаешь, ожидаешь с чем-то таким столкнуться?

Не знаю, на самом деле я довольно напуган! (Смеётся.) Вообще я не особо знаком с этими законами, кто и как их принял. Я смотрю на всё это через западную линзу, что не особо объективно. Но, с моей точки зрения, закон довольно фашистский. В частности именно из-за этих проблем я и хотел приехать — посмотреть, как это всё выглядит на самом деле, пообщаться с людьми на эту тему. К тому же мой образ сам по себе — это и есть гей-пропаганда. Так что должно быть интересненько! (Смеётся.) 

Если честно, твой образ действительно может возмутить здесь многих — всё-таки, как бы это ни было печально, многие поддерживают такие законы.

Ну, пожелай мне удачи! (Смеётся.) Я думаю, что именно из-за таких вещей моя музыка и экстремальна. То есть дело не конкретно в Москве или в России — вообще многие не могут принять такую испытывающую музыку, поэтому она и находится вне мейнстрима. Но на любое действие находится противодействие. Я просто делаю музыку, которая должна существовать в таком обществе, при этом мне важно делать что-то, чем другие не занимаются. Поэтому я люблю варьировать свои сеты — никогда не знаешь, насколько консервативна или безумна будет толпа.