Стрит-арт в глуши: Зачем художник Вова Чернышев ездит по деревням и рисует на заброшенных домах

Стрит-арт-художник Владимир Чернышев уже несколько лет занимается проектом «Заброшенная деревня», который посвящён работе в покинутых деревнях России. Его основная цель — создание серии рисунков на заброшенных домах, демонстрирующих темноту и сакральность уходящей традиционной деревенской культуры. В рамках проекта он уже посетил более десяти регионов и в сумме проехал 30 тысяч километров. Владимир рассказал нам о своих путешествиях, русской глубинке и своей работе по исследованию и конструированию мифа деревни.  

Расскажи про свой арт-бэкграунд.

Я достаточно давно занимаюсь стрит-артом в городе, но только последние два или три года моя художественная деятельность стала отчасти загородной. Я никогда не изучал системно академическое рисование или живопись. Всё началось с улиц.

Последние два года я вместе с другим художником Артёмом Филатовым занимаюсь также выставочными проектами. Это совершенно другой, новый формат — можно сказать, камерный, музейное пространство даёт возможность сделать высказывание более разноплановым, и не только технически. В 2014 году на Московской международной биеннале молодого искусства мы с Артёмом построили покосившийся деревянный дом в рамках проекта, посвящённого деревянной архитектуре в России. В 2015 году «Пустой дом» вошёл в лонг-лист премии Кандинского. Позже мы участвовали в «Манифесте» в Санкт-Петербурге. У себя в Нижнем Новгороде начали сотрудничать с Государственным центром современного искусства, стремительно развивающимся за последнее время. Все наши работы связаны с исследованием традиционной культуры, мифологии в широком смысле, с использованием старых материалов, таких как дерево. 

«Пустой дом», Нижегородское дерево

IV Московская международная биеннале молодого искусства

Откуда у тебя эта тяга к нежилым, пустым пространствам?

В 2013 году я сделал свою первую инсталляцию в лесу, но тогда я, конечно, ещё не думал об инсталляциях и паблик-арте и, скорее, существовал в контексте какого-то загородного стрит-арта. Такой формат отчасти был реакцией на то, что происходило в городской среде. В какой-то момент стрит-арт стал сильно популяризоваться, начали появляться большие красивые работы на фасадах, всё понемногу превращалось в рекламу. Об этом хорошо написал один из моих любимых московских уличных художников Стас Добрый: «Сейчас весь этот мурализм, который происходит в Москве, — это как цветастые шарики, которые клоуны вертят в руках, развлекая публику. Но я в этом слышу только звон монет, и ничего в этом плохого, в общем-то, нет. Работа художников должна оплачиваться. Другой вопрос, что у нас очень много декораторов, а вот художников мало». В общем-то, сейчас это можно экстраполировать намного дальше Москвы. Тогда же мне стала интересна немного другая среда, другой стрит-арт. Я понял, что есть абсолютно неисследованные пространства, в которых вообще нет зрителя как такового, но есть многие другие вещи, которых не может быть в городе. Получился такой suburban street art.

Мне давно была близка проблематика отношений цивилизации и природы, так появились эти загородные вылазки как наивное исследование или как непосредственный опыт, где стрит-арт не столько обращён к спекуляции популярными темами, сколько выполняет свою изначальную функцию — работа со средой, интервенция в эту среду и её переосмысление. Я начал выезжать за город, стал искать подходящие места и постепенно исследовать феномен исчезновения традиционной деревенской культуры.

Как ты пришёл к теме русской покинутой деревни? 

Не буду говорить, что это был сознательный концептуальный дрейф в эту сторону. Это больше исходило из опыта. Был импульс, который я ощутил именно в этом месте. Мне показалось, что эта деревенская среда и процессы, которые можно там наблюдать сейчас на фоне разрастающихся мегаполисов, — всё это довольно интересно. Появилось желание исследовать эту среду, проникнуть в неё и сделать высказывание. Конечно, можно говорить об исчезновении русской деревни с социальной точки зрения, это тоже очень интересная, актуальная и глубокая тема. Но для меня она находится скорее на втором плане. На первом — непосредственный художественный опыт, такой мифологизм внутри мифологизма, исследование самого феномена исчезновения культуры или смерти в широком смысле этого слова на примере деревенской среды.

Что именно ты рисуешь? Какая символическая нагрузка у этих рисунков? 

В первую очередь рисунки связаны с изучением и конструированием мифа опытным путём. Для меня заброшенная деревня — это такое вымышленное поле или пространство, которое я в рамках проекта пытаюсь осмыслить и воссоздать. Мне вообще кажется, что в современном мире именно непосредственный опыт является той формой познания, которая лучше всего позволяет если не понять, то пропустить через себя различные процессы.

Как раз сейчас я читаю книгу Гройса «Комментарии к искусству», где он пишет про проект как форму деятельности: что это такая вымышленная среда, которую создаёт художник и потом её как-то синхронизирует с реальностью, и пока существует этот проект, эта среда, она — нереальна. Вот это как раз хорошо подходит к тому, чем я занимаюсь. По сути, заброшенная деревня — это такое поле, в котором я исследую и воспроизвожу мифологический контекст. В рисунке я опираюсь на простые визуальные формы, имеющие богатый и тоже стирающийся символический смысл в различных культурах: арка, звёзды, тень, точка. Все они, как мне кажется, хорошо подходят в качестве элементов мифологического языка, но я могу ошибаться.

При этом эти символы как-то связаны с темой мортальности, смерти?

Они действительно связаны со смертью, с явлением смерти, восприятием её в разных культурах. Я, конечно, знаком с Арьесом, Ниббригом, но не хотелось бы углубляться сейчас в концепции, так как это целое дело, требующее отдельного повода. Если говорить проще, форма рисунка определяется на месте, исходя из того, что можно наблюдать вокруг: в самой деревне, рядом или внутри дома. Большинство поверхностей, которые мне встречаются, я пропускаю, потому что понимаю, что рисунок будет здесь неуместен. 

То есть ты не просто фиксируешь процесс формирования прошлого, умирания, а сам в него вмешиваешься.

Приведу такой пример: в Нижнем Новгороде, где я родился и сейчас живу, есть прекрасные деревянные памятники архитектуры, которые, к сожалению, находятся в ужасном состоянии. На них, по сути, можно рисовать нелегально. И тем не менее ты понимаешь, что этот объект находится в городе и ты несёшь ответственность не только перед собой, но и перед горожанами, рисуя на таком доме. В заброшенной деревне всё по-другому. Это место никому не нужно. Это зачастую не просто заброшенные, а абсолютно забытые, покинутые дома, которые скоро сровняются с землёй. Здесь нет вандалистского акта, к которому можно апеллировать в городе. Это, если уж на то пошло, попытка привлечь внимание к проблеме исчезновения деревенской культуры, если совсем не вдаваться в подробности.

Что собой представляет конечный результат твоей деятельности. Как репрезентованы твои работы? 

Я занимаюсь фотографией, снимаю видео и планирую физические работы, которые будут выполнены уже в студии. Есть какие-то вещи, сложные в том числе технически, которые хочется показать, но это проблематично сделать в деревне. 

Пока как таковой репрезентации проекта не было. Планируется выставка, после того как будет собран весь материал, поиском площадки для выставки я начну заниматься уже скоро. Кроме того, я хочу выпустить по итогам проекта печатное издание — книгу. Тут ещё предстоит много сложностей, главная из которых — поиск издательства и средств.

На данном этапе я совместно с Артёмом Филатовым участвую в выставочных проектах, которые конечно связаны с текущим проектом «Заброшенная деревня». Это как раз помогает синхронизировать проект с реальностью.

Вообще, проблематика традиционной деревенской культуры, понятие смерти, архаическая и современная мифология — это целые пласты, интерес к которым возрастает. Можно привести множество примеров современных публикаций, культурологических исследований и так далее. Так что в каком-то смысле «поле заброшенной деревни» объединяет в себе множество разных проблем. Но мне интересна в первую очередь художественная сторона. 

Ты уже три года этим проектом занимаешься. Он закончился или ещё открыт? 

Конечно, он открыт. Только в прошлом году я нашёл нужный формат медиа. Так что весной и осенью я продолжу экспедиции.

Ты возвращаешься в деревни, в которых делал свои работы? 

Да, иногда, я наблюдаю за тем, как всё это трансформируется, как оставленная работа развивается сама по себе. Природа участвует в этой работе, изменяет её, и в этом смысле у меня всегда появляется соавтор. Мне интересно фиксировать результаты этой «совместной деятельности», как всё это бледнеет, выцветает и зарастает через какое-то время

Как ты ищешь информацию об этих деревнях, их координаты? 

Сначала всё было очень просто. Я купил себе старую машину и начал выезжать в область. Но потом понял, что нужно искать более эффективно, и начал собирать информацию в интернете. К тому же в последнее время эта тематика действительно стала интересна разным людям, появилась куча данных. Есть люди, которые целенаправленно путешествуют по глубинке, есть те, кто фотографирует жилые и нежилые деревни. Я нахожу эти фотографии, составляю карту деревень и маршрута и еду. Зачастую романтика развеивается после первых дней путешествия. Поездка может быть утомительна. Но всё это оправдывается, когда я нахожу подходящую поверхность. Хорошо, если получается сделать хотя бы один рисунок за одну поездку, но часто бывает, что я ничего не рисую, так как не нахожу подходящее место.

Недавно я был на Кольском полуострове, в Мурманской области, ближе к Норвегии. Но в основном путешествую по Центральной России — Нижегородской, Вологодской, Ярославской областям, Карелии. В планах поехать в восточную часть страны.

Вообще заметна разница между деревнями в зависимости от региона?

Конечно. Есть, например, климатический признак. На севере дома более промёрзлые, сырые и тёмные, дерево имеет зеленоватый оттенок. В Нижегородской, Вологодской областях встречается более светлое, опалённое солнцем дерево, отчётливее чувствуется ремесленнический дух. Есть, конечно, и архитектурные отличия. Каждая деревня обладает своей идентичностью — начиная от строительных, архитектурных решений и расположения улиц, заканчивая декоративными вещами, такими как резьба, формы наличников и так далее. 

Если говорить в общем, какое у тебя ощущение от российской глубинки, деревни? Какие у неё черты?

Я в основном исследую заброшенные деревни, но в процессе, конечно, попадаю и в населённые пункты. Их много, и в них живут люди. Много бедняков, которые просто выживают в этих местах. Налицо всеобщая тенденция забрасывания деревень, переселения в мегаполисы. Где-то можно встретить следы местных муниципальных инициатив, встречаются и вполне себе живые деревни (я не беру в расчёт новые коттеджные посёлки), но постепенное исчезновение традиционной деревенской культуры закономерно и логично. Деревня находится в упадке, но существуют очаги, где всё неплохо, где есть хозяйство и инициатива от самих жителей. 

Меня эта картина не столько пугает, сколько вызывает некий экзистенциальный страх. В этом смысле страх представляет собой не какое-то волнение и даже не недостаток, а скорее, наоборот, преимущество. Его природу прекрасно описывает датский философ Сёрен Кьеркегор, об этом пишут и другие философы-экзистенциалисты. Это как раз тот страх, который можно встретить в заброшенной деревне, и он скорее пробуждает, чем как-то расстраивает. Но моя задача не состоит в том, чтобы иллюстрировать текст картинками.

А люди, которые там живут, — они являются носителями этой энергии? 

Я меньше исследую социальную сторону. Но мне кажется, люди в таких деревнях хорошо дополняют сам облик заброшенности, являются частью этой среды. Они очень самобытны, и если ты начинаешь с ними общаться, то они оставляют большой след.

При этом у горожанина скорее сложился такой архетипичный образ деревенского жителя — мужика с топором или страшной бабушки, которая в углу на иконку молится...

Вообще вся эта тематика эзотерики, мистиков и магов в России, она в XXI веке живёт, процветает и бьёт ключом. Традиционный тип мышления никуда не делся, а миф, местами прошедший рационалистический фильтр, просто-напросто конвертировался в современный. В некоторых деревнях люди до сих пор верят в традиции и духов. И это хорошо, это разнообразие культурных кодов. Это в том числе то, что меня вдохновляет в этих местах.

Однажды я был в деревне Чудь около Мурома. Это жилая деревня с частью заброшенных домов, в котором как раз есть дом у моего друга и художника Артёма Филатова. Мы там собирали доски для инсталляции в Москве. И там же на одном из заброшенных домов я сделал рисунок — изображение тени человека. Через какое-то время эту работу забили досочками. Артём, чаще меня бывающий в этой деревне, через какое-то время снял их. Но работу снова заколотили чуть позже. И это хороший пример того, что в деревне миф живёт. Наверно, кто-то счёл, что тёмный рисунок тут появился не к добру или ещё что, и решил закрыть его. Были и другие случаи. Как-то я показывал рисунок на заброшенном доме местному старику из соседней жилой деревни в Карелии. И он не мог поверить, что это нарисовано, говорил, что рисунок всегда тут был, вот такая критика, конечно, была комплиментом.

А ты сам город стал воспринимать по-другому после этих поездок? 

Да. На самом деле этот проект во многом поменял моё отношение и к городскому пространству в том числе. Кроме того, те выставочные проекты, которые мы делаем с Артёмом, плотно связаны с тем, что я делаю за городом. Для сбора материала мы также выезжаем за город. К примеру, последний раз мы собирали материал в деревнях Нижегородской области для первой персональной выставки в Москве под названием Tabula, которая открыта до 10 февраля в галерее Artwin. Сейчас мы работаем над будущим выставочным проектом, исследующим проблематику современного городского мифа. 

У тебя самого от знакомства, пребывания в этой среде не было желания как-то осесть в глуши, чтобы ещё глубже изучить бытование русской деревни?

У меня есть история по этому поводу. Есть такой художник Данила Ткаченко. Он тоже ездил по деревням, снимал местных жителей. И в одну из таких поездок мы поехали куда-то в Мурманскую или Архангельскую область. Был ноябрь, я немного устал за две недели и решил вернуться в Петербург, а он поехал дальше в Углич, где жил знакомый старик, безумный толстовец. В итоге этот старик после общения и фотосъёмок подарил Даниле свой дом в полузаброшенной деревне. Сказал: живи, возрождай, что-то вроде того. А я не поехал. Хотя если бы и мне выпал такой шанс, то я, наверное, не смог бы принять такой подарок. Я всё-таки городской человек. Мне хватает двух недель в таких поездках, чтобы немного устать. К сожалению. Или к счастью.