«Огонь принадлежит целым народам»: Интервью Петра Павленского из СИЗО

FF: Какой была первая реакция у свидетелей поджога двери?

Охранник в форме дэпээсника набросился на меня и повалил на землю. Задерживали они жестоко, но было видно, что они скорее напуганы, чем злы. Потом в приёмную ФСБ, где нас держали, стали приезжать высокие чины в возрасте и тяжёлых чёрных пальто. Самый старший и большой смотрел на всех нас, как опытный хирург на пациентов — с тяжёлым пониманием диагноза и прогноза. С таким же взглядом на меня смотрел только директор института имени Сербского после задержания на акции «Отделение».

Потом стали приезжать следователи — они держались настороженно, пытливо и хитро. Но, несмотря на эпизодические переругивания, старались вести себя довольно сдержанно. Я думаю, что влияло присутствие журналистов, которых рано или поздно они должны были отпустить.

FF: Вот этот поджог — это тоже нарушение регламента повседневности, о котором вы не раз заявляли? 

Безусловно, да. Регламент повседневности — это порядок, который подчиняет диктату предсказуемости каждую минуту, час, день. Он заканчивает этой последовательностью жизнь каждого из нас. Диктат обязательной предсказуемости всех и каждого стал бичом нашей эпохи. Он превратил бывших людей в исправно работающие функции, колеблющихся от «да» до «нет», при этом неизменно остающихся в диапазоне допустимых колебаний. И когда ситуация становится столь плачевной, то в дело должны идти все из возможных освободительных жестов. Событие может быть простое, но оно должно иметь потенциал к разрыву ткани повседневности.

FF: Прежде игры с огнём делали праворадикалы и анархисты, поджигавшие отделения полиции и машины сотрудников. Почему решили и вы сыграть в эту игру? 

Я решил это после приезда на Майдан и общения с его участниками. Огонь имеет большой смысл и формообразующие возможности. Я увидел, какую огонь играет социально организующую роль. Я видел, как огонь позволял защищаться от нападения пособников власти. Огонь помогает людям почувствовать тепло. Дым от огня спасает от пуль жизни людей, когда они находятся в окружении власти.

После этого я решил использовать огонь в акции «Свобода». Тогда 23 февраля мы реконструировали украинский Майдан и устроили набат, призывая людей проснуться и встать на праздник Майдана и защиту своей свободы. Мы делали это на мосту около храма Спаса-на-Крови, где народовольцы казнили императора Александра II. Мы показали, что имеет смысл провести исторические параллели и посмотреть, что изменилось в империалистической политике России. В акции «Угроза» [на Лубянке] я только продолжил работу со смыслами огня. Формообразующие возможности огня находятся над языковыми и национальными границами. Огонь принадлежит целым народам, а не только небольшим группам праворадикалов и современных анархистов.

FF: В деле о поджоге покрышек на Малом Конюшенном мосту были разговоры о культуре. А о чём сейчас спрашивают сотрудники? 

Пока встреч и разговоров было не так много. Сначала были эфэсбэшники — их реакция варьировалась от первого испуга до попыток испугать меня и нескольких журналистов, которые случайно им попались под горячую руку. Но процесс изначально был гласным, поэтому до реальных пыток и запугивания дойти уже не могло. Хотя я и не знаю, как они решат мстить в будущем.

Но очень надеюсь, что если вдруг со мной произойдёт какой-то несчастный случай (инфаркт или суицид), то всем людям станет очевидно, кто вымещает затаённую месть. А так, когда все спрашивают, зачем поджигать Лубянку, то ответ про борьбу с терроризмом снимает все дальнейшие расспросы. То есть и менты, и следователи, и опера, в принципе, всё понимают. Просто кто-то способен об этом говорить, а кто-то испугался.

FF: На прошлых заседаниях вы молчали, декларируя, что вокруг лишь спектакль, где идёт танец работников суда. Вы решили и в этот раз молчать, следовательно, не участвовать в спектакле?

Да, каждое заседание — это постоянно настойчивое повторение судебного ритуала. Поскольку нет цели (и в данный момент возможности) скрыться от суда и следствия, то в этих ритуалах я всё же участвую. Другое дело, чем становится это участие. Прежде всего, объявляя регламент молчания, формально я становлюсь зрителем, но при этом одновременно остаюсь и одним из действующих лиц. Надо понимать, что молчание — это тоже действие. И поэтому моё тело находится там, но режим ритуального танца порушен.

FF: Пётр, а насколько вообще реально выйти из подобного спектакля, будучи медийным персонажем?

В этот момент механика и фиктивность суда становятся куда более очевидны. Объявляя регламент молчания, я рассчитываю, что ситуация позволит всем участникам ритуального действия дистанцироваться от навязанных им ролей. Для того чтобы выйти из ритуала, необязательно быть медийным персонажем. Нужно отказаться от соблюдения регламентов: это может сделать любой человек.

FF: Расстроены, что вопреки требованию вас не судят по статье «Терроризм», как крымского режиссёра Олега Сенцова и анархиста Александра Кольченко за поджог двери офиса провластной партии в Симферополе? 

Что касается моих ожиданий от этого процесса, то пока у меня их попросту нет. Сейчас завязался массивный бюрократический узел из судов, мер пресечений, этапов и уголовных дел. Мне самому интересно, как слуги власти будут решать множественные процессуальные и юридические задачи.

Сейчас я требую не пересмотра или отмены меры пресечения, а пересмотра или отмены квалификации моего действия. Меня должны или обвинить в терроризме, или вообще ни в чем не обвинять, а рассматривать жест как прецедент политического искусства.

Иначе мы сталкиваемся с очередным абсурдным фактом нарушения судебно-правоохранительной логики. Это её нерациональная непоследовательность, а со стороны общества готовность довольствоваться лживыми полумерами. Уверен, что в нашей задаче есть только два варианта решения. Первый говорит, что ФСБ — это террористическая организация. Второй, что террорист — это я, так как повторил действие, из-за которого других людей уже обвинили в терроризме. Но, говоря по правде, я скорее склоняюсь к первому варианту.

FF: Лубянская дверь — это тоже политическая статья или всё-таки уголовная? Когда вы считаете, общество перестанет разделять эти статьи? 

Дело по «двери» — это и попытка сместить политический контекст в среду уголовщины. Однако в статье, которая мне сейчас инкриминируется, есть довольно важная формулировка — «по мотивам идеологической ненависти». Одно это ставит большой социальный вопрос: «А какое вообще чувство должна вызывать у общества организация палачей?» Поэтому сущность дела в любом случае такова, что, как бы они ни изворачивались и как бы ни пытались нейтрализовать процесс с помощью вульгаризации, из политического контекста это вытеснить им всё равно не удастся ни при каких обстоятельствах.

FF: Есть вообще понимание того, насколько долго будут помнить вашу акцию в наш век клипового мышления? 

Я не знаю — время покажет.

FF: В соцсетях во время обсуждения акции слышались обвинения в порче общественного имущества. А такой отклик вы предполагали?

Если у кого-то возникает вопрос, как могло получиться, что пострадала дверь подъезда № 1, то здесь принципиальное значение имеет соотношение смыслового масштаба самого действия к масштабу этических, культурных и исторических смыслов, присущих объекту действия. Соизмеримы ли повреждения Лубянки от акции с ущербом, которое понесло общество за последнюю почти сотню лет?

За Лубянкой стоит власть и очень большой послужной список. Всё, что сделала эта организация на территории России и бывшего советского блока, в моих глазах полностью снимает с меня даже возможность мысли об уничижительном раскаянии в порче лакокрасочного слоя входной двери подъезда № 1 здания ФСБ России.

FF: Какая для художника лучшая солидарность после ареста? Повторение вашего перформанса? 

Лучшее проявление солидарности — если бы люди осознали своё полное преимущество перед властью. Любое общество настолько превосходит власть количественно, что на самом деле свобода есть практически у каждого. Но это всегда кажется легко на уровне разговора. Поэтому я хотел бы, чтобы люди стали относиться к своему страху перед представителями власти рациональнее.

FF: Какие ещё двери сакральны? 

Сакральны не двери. Сакральностью власть наделяет объекты, имеющие идеологическое и функциональное значение в контексте установленного режима. С помощью ритуала сакрализации и принесения жертвы власть материализует несуществующие. С помощью нескольких показательных расправ власть позволяет миллионам почувствовать, что эта угроза материальна. Что эта угроза нависает над каждым, кто находится в пределах досягаемости представителя власти. Власть заставляет поверить в себя и свои тотемы каждого, кто находился в пределах границ её постоянного контроля.

FF: А вообще «Угрозу» можно назвать перформансом? 

Это нельзя так характеризовать, потому что перформанс — это исполнение. Перформанс — это анонс, зрители, подготовленная площадка, договоренности с директором, кураторами и прочими административно-отвественными работниками. Акция — это атака регламента, вторжение, разрыв рамки повседневности. Последствия и варианты развития действия акции неизвестны никому. Перформанс же предсказуем и срежиссирован во всём, кроме реакции заранее подготовленного зрителя. Однако зритель воспитан и политкорректен, поэтому его реакция может варьироваться. Но все в диапазоне допустимого. В общем, разница колоссальна.

FF: После «Фиксации» на Красной площади врач, к которому вас привезли, написал: «Считал себя художником, был убежден в правильности своего поступка». Вы действительно считаете себя художником?

Да, я художник. И я занимаюсь политическим искусством. И хорошо отдаю себе отчёт в том, что роль художника и искусства имеет очень большое значение при любом режиме и в любой политической системе. Что вы видите, когда рассуждаете о Боге в контексте католицизма и православия? Вы представляете изображения, которые религии заставляют делать художников. Это касается и других религий тоже. Искусство — это работа со смыслами и формой выражения этих смыслов.

И одна из основных форм выражения, которую использует искусство, — это построение визуальности. Когда мы вспоминаем Третий рейх или Советский Союз, то перед нами без всяких картинок начинают мелькать яркие красные, белые, чёрные и золотые цвета, рубленые геометрические линии, ритмы, контрасты. 

Это наиболее поверхностные примеры политического действия искусства. Потому как это только его оформительская сторона. Любая власть всегда будет пытаться заставить работать искусство на себя. Режиму нужен обслуживающий персонал. В оформители принуждаются, приглашаются, подкупаются, заманиваются, но тем не менее художники у режима всегда есть. Оформительскому искусству будет всегда противостоять политическое искусство. Первое обслуживает, а второе подвергает сомнению и разрушает декорации. Декорации, за которыми власть скрывает свой административный оскал.

FF: Но оппоненты называют ваш пример современного искусства и не искусством вовсе: что бы вы возразили? 

Задача жеста в искусстве — это разрыв навязанной рамки обыденности. Тем более если этот жест идёт из сферы политического искусства. Акция — это разрыв рамки обыденности. За этим начинается процесс по утверждению границ и форм политического искусства. У акции есть подготовка, осуществление и завершение — это импульс или катализатор. Процесс утверждения границ и форм политического искусства не прекращается никогда. 

Сейчас, когда я пишу ответы, у меня идёт работа в процессе. Параллельно с этим ФСБ, следователи, психиатры тоже ведут свою работу. Она направлена на ликвидацию процесса политического искусства как явления. И о каком разрыве и последующем процессе утверждения границ и форм могла бы идти речь, если бы я ставил перед собой задачу сделать что-то, напоминающее старое клише? Да ни о каком — с моей стороны это был бы оппортунизм.

FF: А вам вообще интересно классическое искусство? Какое искусство подошло бы России сегодня больше всего? 

Из классических художников мне интересен [один из крупнейших мастеров барокко] Караваджо: и его живопись, и взаимоотношения с властью и церковью. Может быть, именно поэтому он смог совершить прорыв в искусстве и стать одним из первых реалистов. Сейчас XXI век — эпоха тотальной коммуникации информационных войн. Этой эпохе адекватнее всего будет то искусство, которое осуществляется непосредственно в ней и сегодня. 

Границы государств — это политический конструкт, и поэтому будь это Россия, Китай, США, Европа или другие страны — каждый художник работает и говорит с миром из своего контекста. Мне бы хотелось, чтобы больше художников занималось политическим искусством. И хотя бы немного было меньше оформителей. Тех, кто без всякой политической ответственности готов лечь под любой режим и обслуживать его, если обещают хорошо заплатить.