Герои
«Сдать свою позицию — это гораздо хуже»: Зачем Пётр Павленский режет уши и зашивает себе рот
«Павленский — художник, который прибил свои яйца к Красной площади» — факт, известный даже тем, кто думает, что художник вообще-то должен рисовать. О нём пишет англоязычная «Википедия» и издания в диапазоне от The Washington Times до Daily Mail, а культурные институции уровня «Гаража» включают документации его работ в исследовательские проекты. Правда, пока что большинство ограничивается описанием «эпатажных» акций, и только сам Павленский в интервью и лекциях терпеливо объясняет их смысл. Мария Михантьева пообщалась с художником, его соратниками и оппонентами и попробовала разобраться, что стоит за громкими заголовками, политическими лозунгами и строчками уголовного дела.
Ясным воскресным днём молодой человек, одетый во всё чёрное, подошёл к Институту судебной психиатрии им. Сербского. Он уже приходил сюда накануне — осматривал окрестные дворы, искал камеры наружного наблюдения. Ещё раньше внимательно изучил фотографии здания. Теперь же, остановившись у пожарной лестницы, почти мгновенно разделся догола, убрал одежду в рюкзак, достал из него устрашающих размеров нож, рюкзак отшвырнул подальше и быстро взобрался на стену. Уселся, свесив ноги, левой рукой оттянул мочку правого уха, полоснул ножом — и замер, глядя прямо перед собой.
«Нож отделяет мочку уха от тела. Бетонная стена психиатрии отделяет общество разумных от безумных больных… Вооружаясь психиатрическими диагнозами, бюрократ в белом халате отрезает от общества те куски, которые мешают ему установить монолитный диктат единой для всех и обязательной для каждого нормы». Когда СМИ начнут выпускать новости, начинающиеся со слов «скандальный» и «эпатажный», придётся им процитировать и это пояснение, составленное художником Петром Павленским и распространяемое в социальных сетях его друзьями.
«Пусть Павленский научится писать картины, как Ван Гог, а потом уже с ушами своими разбирается, — возмутится депутат и защитник традиционных ценностей Виталий Милонов. — Это не искусство, это диагноз». «Павленский — акционист, чьи работы идеально ложатся в наше время», — напишет правозащитница и участница группы Pussy Riot Надежда Толоконникова. И добавит: «Главное завоевание Павленского — Russia Today и „Вести“ называют его художником. Художником!»
Павленскому 31. Он принадлежит к поколению, которое ходило в школу в лихие девяностые, взрослело в нефтяные нулевые, а в середине десятых обнаружило себя в стране, где посадить могут за неправильное поведение в храме или чих на портрет должностного лица. Большинство верит, одобряет и поддерживает; меньшинство отвечает митингами, согласованными с властями. В 2011–2012 годах 30-летним казалось, что можно что-то изменить; к 2015-му многие смирились с выбором между «валить» и «не отсвечивать».
На бедной почве всегда произрастает мощное протестное искусство, но большая часть новых великих художников застревает в «узких кругах» и приятных компаниях себе подобных, поддаётся соблазнам коммерческого искусства или уходит в прямое политическое действие. Художник Павленский равноудалён от всех этих вариантов. Его знают, его акции обсуждают и, даже когда воспринимают их как выходку нелепого придурка, интуитивно понимают (или хотя бы переживают). Он сознательно не связывается ни с какими политическими силами или капиталами, живя в абсолютной свободе и такой же бедности. Но главное — он смог хакнуть власть и сделать так, чтобы полицейские, следователи, бюрократы всех мастей стали его соавторами.
— Чтобы быть художником, нужно уважать церковь и пить водку. А, ещё рыбалка. В общем, надо быть таким «нормальным мужиком».
За окнами снегом заметает «Апрашку» — дикий рынок, занимающий целый квартал исторической застройки почти в центре Петербурга. Пётр Павленский кидает в чашку щепоть туго скрученных чайных листьев из жестяной банки с иероглифами.
— Вершина карьеры — расписать храм. Или преподавать, — он заливает листья крутым кипятком и попутно рассказывает, как учился на художника.
Начиная с десятого класса то прогуливал, то оставался на второй год, потом ушёл в вечернюю школу, но посетил её всего три или четыре раза. Освободившееся время тратил на самообразование — ходил с друзьями в музеи, в Дом кино и читал всё, что попадалось под руку, от Кафки и Камю до Берроуза и Уорхола. Когда пришло время куда-то поступать, подумал: «Чем я вообще хочу заниматься? Рисовать люблю», — и пошёл в Художественно-промышленную академию имени Штиглица, в народе — «Муху». Он был наивен и, как многие, считал, что «рисовать» и «искусство» — понятия одного порядка.
Павленский поступил на факультет дизайна. Ему нравились теоретические предметы, которые полностью перестраивали сознание, но через два года на горизонте замаячила специализация — то есть надо было решить, чьи заказы выполнять всю оставшуюся жизнь. Работать от зарплаты до зарплаты и строить карьеру он не собирался — перед глазами стоял пример отца, который так и жил, но ничего не достиг, начал заливать и заедать разочарование и умер у холодильника в 49 лет, подавившись куском сырого мяса. Павленский хотел быть художником и решил продолжить обучение на факультете монументального искусства — самом традиционном, самом сложном для поступления и самом престижном. На подготовку и поступление ушло полтора года.
В 2011–2012 годах 30-летним казалось, что можно что-то изменить; к 2015-му многие смирились с выбором между «валить» и «не отсвечивать».
Примерно тогда же он познакомился с Оксаной Шалыгиной (встретил её в баре и тут же начал лезть с непристойными предложениями; она подумала: «Почему бы и нет?» — через полтора года у пары родилась дочь Алиса, ещё через два — Лиля). Оксана называет себя главой издательского дома, который сама же вместе с Павленским и основала; о своём прошлом говорит туманно. Их отношения никак не оформлены. «Слово „жена“ — это социально-политический конструкт, — объясняет Оксана. — Меня можно назвать подругой, близким человеком, соратницей». Сам Павленский говорит так: «человек, с которым у меня нет противоречий».
На втором курсе Павленский понял, что хвалёная «монументалка» готовит ремесленников, способных лишь оформлять интерьеры. «Людей обрабатывают, форматируют, — говорил потом в интервью. — И за шесть лет из потенциально хороших художников делают обслуживающий персонал». Когда был объявлен очередной набор в Школу молодого художника института «Про Арте», он подал заявку.
«Про Арте» — известное в арт-среде заведение, через которое прошли если не все, то большинство успешных петербургских художников. Конкурс в 2012/2013 учебном году составлял шесть человек на место. Павленский поступил, но и там не было счастья:
— «Про Арте» — тот же самый порожняк. Там учат заполнять грантовые заявки и генерировать стерильный контент, потому что ни один грантодатель не пойдёт на конфликт с системой.
В итоге Павленский не окончил ни академию, ни школу. Принципиально: получить диплом значило бы для него стать сертифицированным стандартом. Из «Мухи» он ушёл за год до конца, из «Про Арте» — через полгода после начала обучения. Позже в статье «О фатальной стандартизации практик современного искусства», написанной для их с Оксаной журнала, он будет ругать выставки за стерильность, кураторов — за поверхностность, художников — за стремление к комфорту, а современную систему искусства сравнит с культурной политикой сталинского режима. Хотя в одной проартевской выставке — в рамках Московской биеннале молодого искусства — всё-таки успеет принять участие.
Однажды в «Мухе» Павленскому задали тему «Апокалипсис», и он вместо очередного Судного дня изобразил на холсте женские гениталии, представив, как выглядит конец света для не родившегося ребёнка — преподаватели возмущались и взывали к христианской этике. За заданиями на религиозную тему следовали задушевные беседы о духовности. Воспоминания об этом выводят Павленского из себя: «Я видел, как мои друзья попадают в сложные ситуации. И всегда рядом оказываются какие-то непонятные люди, которые тащат в церковь. Проходит год — человек начинает говорить штампами, мыслить шаблонами».
Он пытался спорить (напиравшим на этику преподавателям напоминал о таком достижении христианства, как инквизиция) и троллить. В конце августа 2012 года в газете «Мой район» было опубликовано открытое письмо Павленского к протоиерею Всеволоду Чаплину. Он предлагал объединить усилия «для создания совместной исследовательской лаборатории по изучению суггестивного воздействия звуковых и визуальных раздражителей на когнитивные процессы человеческого мозга».
— Золото, иконы, запах ладана — это же всё вводит человека в определённое психологическое состояние, он становится особенно восприимчивым к проповедям, — объясняет Павленский, и по тому, как он говорит, непонятно, иронизирует он или всерьёз считает храмы местом вербовки зазевавшихся граждан.
Осенью 2011 года полицейские нашли в квартире нижегородского учёного Анатолия Москвина три десятка мумифицированных женских тел. Краевед и полиглот, автор путеводителей и газетных публикаций выкапывал из могил мёртвых девушек, мумифицировал и держал у себя дома в качестве воспитанниц за неимением родных детей. Суд признал Москвина опасным для общества шизофреником; Павленский увидел в нём героя, бросившего вызов Церкви и государству.
Услышав вопрос про Москвина, Павленский оживляется: «Да, да, очень важный для меня персонаж!» Он рьяно защищает краеведа от обывательских нападок: у многих народов приняты такие отношения с умершими, которые показались бы нам шокирующими, это всего лишь вопрос культурных кодов. Москвина, считает Павленский, уничтожают за то, что он посягнул на прерогативу РПЦ говорить от лица мёртвых и отказался смириться с одиночеством. Через два года Павленский выставит фотографии мумий Москвина на партизанской выставке вместе с работами признанных деятелей искусства и заявит: «О нём можно говорить сколько угодно, но то, чем он занимался, очень близко к художественным практикам. <…> Нужно раздвигать эти рамки — нормативность условна». А ещё через год его самого попытаются объявить сумасшедшим, и рамки нормативности превратятся в стены психиатрической больницы.
Покрытый татуировками и шрамами человек висит в воздухе на крюках, продетых через кожу в спине (к крюкам приделаны тросы, уходящие куда-то вверх). На лице у человека маска, он держит за руку маленькую Алису Павленскую, которая сидит на шее у папы. Выдающаяся биография — бродяжничество, драки, самодеятельный саспеншн — оставила отпечатки на покрытом татуировками и шрамами теле. Павленский запечатлел это тело на снимках для выставки «Гоп-арт», которую помогал организовать петербургскому художнику и куратору Кириллу Шаманову в культурном центре «Факел» в начале лета 2012 года.
Москвина, считает Павленский, уничтожают за то, что он посягнул на прерогативу РПЦ говорить от лица мёртвых
и отказался смириться с одиночеством.
Сначала эти фото отказались печатать, сочтя обнажённые мужские гениталии пропагандой гомосексуализма (закон о её запрете был принят питерским Заксобранием 7 марта 2012 года). Затем, уже после открытия выставки, в борьбу за нравственность вступил «Факел». Приехавший забрать собственные работы Павленский обнаружил на стёклах, под которыми находились фотографии, следы скотча — гениталии явно пытались заклеить.
В Москве в это время открывалась проартевская выставка, для которой Павленский сделал восковой слепок торса всё того же человека со шрамами. Здесь тоже не всё пошло гладко: изначально к слепку прилагался плакат с символическим рассказом о жизни и интересах персонажа, где православие соседствовало с фашизмом, но от плаката под давлением проартевских менеджеров пришлось отказаться. Сам слепок, как считает Павленский, специально поместили в такое освещение, чтобы не был заметен оттиск нательного креста — впрочем, куратор выставки Анна Буйвид эти обвинения отрицает: «Мы много разговаривали с Петром в процессе работы над проектом, думаю, он бы мне рассказал о комментариях со стороны институции. На выставке, которую я курировала на той же биеннале, был проект с намного более яркой религиозной отсылкой. Я прекрасно понимаю, что возможны нестыковки в передаче информации — ну или тотальная жажда цензуры».
«Я думаю, что тогда я сделал важные выводы относительно политичности и аполитичности религии и того, насколько эффективным фильтром является все это обилие сотрудников мира институционального искусства», — говорит Павленский.
Почти одновременно с сообщениями о нижегородском краеведе в сети появилось первое видео Pussy Riot на песню «Освободи брусчатку». Через несколько месяцев участницы группы зашли в храм Христа Спасителя, поднялись на солею и осуществили, как позднее говорили очевидцы, «бесовские дрыганья», что послужило поводом для их уголовного преследования. В деле Pussy Riot было всё, что Павленский ненавидел: попытки загнать искусство в рамки и торжество клерикализма. Когда участницы группы уже два месяца как сидели в СИЗО, он перевоплотился в им же самим придуманного персонажа — протодиакона Петра (в рясе, с окладистой бородой). Протодиакон устраивал «православные» перформансы и инсталляции и раздавал интервью, в одном из которых высказал мысль о том, что выступление Pussy Riot воспроизводило погром, учинённый в храме самим Христом (Мф 21:12).
«До [процесса] он не соотносил с собой лично события, которые разворачиваются вовне. Ему казалось, что есть он и его окружение, а где-то есть другие, и у них какие-то свои проблемы, которые с ним никак не пересекаются, — вспоминает Оксана Шалыгина. — Но именно тогда все эти фрагменты сплелись в душный узел, который стягивался все туже и туже, и если бы он ничего с ним не сделал, то узел стал бы удавкой».
В день открытия проартевской выставки прошла акция в поддержку Pussy Riot: девушку в ярком платье и балаклаве символически «распяли» у храма Спаса-на-Крови. А через десять дней, 23 июля 2012 года, Павленский зашил себе рот суровой ниткой и вышел к Казанскому собору с плакатом «Выступление Pussy Riot было переигрыванием знаменитой акции Иисуса Христа».
Полицейские тут же заинтересовались происходящим, но что делать с человеком, у которого зашит рот, не понимали, поэтому вызвали скорую.
— Прямо там, что ли, зашивал?
— Нет, конечно. Если бы я попытался это сделать прямо на месте, началась бы суета, меня бы остановили, мне бы просто не дали сделать эту акцию.
До Казанского собора Павленский добрался на такси в сопровождении друга. Вышел. Развернул плакат под моросящим дождём. Мимо проходили экскурсионные группы, кто-то начал снимать происходящее на телефон, кто-то говорил слова поддержки, кто-то выкрикивал оскорбления, кто-то крестился. Охранник собора попробовал отобрать плакат; Павленский плакат из рук не выпускал и какое-то время ходил за охранником по площади.
Полицейские тут же заинтересовались происходящим, но что делать с человеком, у которого зашит рот, не понимали, поэтому вызвали скорую. Через полтора часа после начала акции врачи увезли художника в больницу, где его освободили от нитки и признали психически вменяемым. Общение с психиатром оказалось на удивление конструктивным: Павленский был уверен, что ему тут же поставят диагноз, но женщина-врач задала несколько вопросов, уточнила: «Это из-за Pussy Riot? Понимаю», — и проводила художника до остановки.
Картин Павленский больше не рисовал, инсталляций тоже не делал. Многое потеряло смысл, многое, напротив, оказалось вдруг кристально ясным. Зашитый рот стал своего рода трансгрессией; художества закончились, началось искусство.
— А если охрана подойдёт в тот момент, когда ты только-только пришёл на место?
— Ну это и есть самый страшный ******, которого я всеми силами стараюсь избежать.
Во время акции Павленский абсолютно спокоен — ничего уже не надо решать, остаётся просто делать. Боль пугает, но не сильно; сложнее и страшнее придумывать и подготавливать.
Акции «собираются» по несколько месяцев: в голове копятся впечатления, которые однажды сложатся в простое и лаконичное действие. Материалом служит тело — единственный выразитель мыслей и чувств человека, а значит, последняя инстанция и последний рубеж в отношениях с обществом и властью. Ну и намёк на то, что главным произведением художника в конечном счёте является его собственная жизнь. Акция тоже живёт какое-то время: её обсуждают, она обрастает мифами и в конце концов меняет саму реальность.
Колючая проволока царапала, не давая пошевелиться. Павленский слышал разговоры и видел ботинки полицейских, обступивших его со всех сторон. Он лежал на земле перед Мариинским дворцом (где заседает Законодательное собрание Санкт-Петербурга), замотанный в кокон из колючей проволоки. Акция под названием «Туша» (3 мая 2013 года) символизировала существование человека в репрессивной законодательной системе, где куда ни двинься — наткнёшься на запрет.
В тот год Государственную думу называли не иначе, как «взбесившийся принтер»: один за другим она принимала законы, которые что-нибудь запрещали. Павленский девять месяцев наблюдал, как область дозволенного сокращается и — что было ещё неприятнее — как люди сами начинают ограничивать себя, боясь, как бы чего не вышло. Он случайно нашёл в интернете фотографию времён Первой мировой войны: солдаты сооружают из колючей проволоки заграждение, похожее на паучью сеть — и увидел в ней визуальное воплощение этого чувства безысходности.
…Кто-то принёс кусок гобелена и попытался прикрыть голого художника. Кто-то попробовал разрезать проволоку маникюрными щипчиками — не получилось. Кто-то сбегал за садовыми ножницами. Наконец, извлечённого из кокона художника — слегка помятого и абсолютно голого — завели в здание Заксобрания. «Туда даже чиновники ходят со служебного входа. А голого человека провели через парадный вход, что, конечно, стало удачным завершением акции, придав ей значительность, — вспоминал позже Павленский. — Есть действие, которое продумываю и совершаю я, но то, как оно разворачивается и начинает жить дальше, уже от меня не зависит».
После «Туши» полиция завела дело по статье «Мелкое хулиганство» и поместила художника в камеру административно задержанных. Сидя в ней, он из разговора с одним из своих ассистентов узнал, что, когда администрация на зоне начинает закручивать гайки, заключённые иногда в знак протеста прибивают отдельные части тела к предметам обстановки в камере. Эта деталь ему запомнилась.
Протокол, составленный при задержании, содержал грубые нарушения, судья отказывалась его рассматривать, полиция настаивала, Павленский радовался: система становилась не просто зрителем, но соучастником акции.
10 ноября 2013 года Павленский, одетый в штаны на голое тело, плащ, шапку и кеды на босу ногу, пришёл на Красную площадь, неся в рюкзаке небольшую кувалду
и 20-сантиметровый гвоздь.
24 октября он получил за «Тушу» премию «Российское активистское искусство». Спустя пару дней вышел прогуляться по Красной площади и обратил внимание на огромное количество неприметных людей, которые «ходят по одному и выслеживают». За высокой стеной пряталась власть, а под ногами лежала брусчатка, похожая на панцирь (Павленский вспомнил лозунг французского «Красного мая» 1968 года — «Под брусчаткой пляж!»). Он смотрел на красные кирпичи, на серых людей — и вдруг отдельные детали сложились в голове, сошлись, как кусочки пазла.
Подготовка шла нервно. Павленский тренировался с секундомером, нашёл в интернете анатомические схемы, подготовил инструменты (наточил, подпилил, продезинфицировал). Заранее пришёл на площадь и обнаружил, что возведение новогоднего катка полностью изменило её геометрию — пришлось сдвигать место проведения акции ближе к людским потокам и полицейским патрулям.
10 ноября 2013 года, в День сотрудника органов внутренних дел Российской Федерации, Павленский, одетый в штаны на голое тело, плащ, шапку и кеды на босу ногу, пришёл на Красную площадь, неся в рюкзаке небольшую кувалду и 20-сантиметровый гвоздь.
Он сел, слегка спустил штаны, оттянул немного пальцами кожу на мошонке и пробил её гвоздём, а затем вогнал гвоздь в щель между брусчаткой. После чего стянул одежду, сложил её и кувалду в рюкзак, отшвырнул его подальше и уставился на свои гениталии.
«Уважаемый, встаём», — сказал подошедший полицейский.
Вступить в диалог означало бы пойти на поводу у обстоятельств и тем самым добровольно завершить акцию. Поэтому Павленский молчал и смотрел на свои прибитые к брусчатке яйца. Название акции — «Фиксация» — отсылало именно к этому покорному созерцанию: людей обездвиживают не запреты, а зацикленность на собственных поражениях и страхах.
«Холодно… Весь посинел», — пожалела Павленского какая-то женщина.
Опять откуда-то появилась ткань — белая простыня, которой полицейские спешно накрыли Павленского, спрятав от посторонних глаз. Опять вызвали скорую, которая увезла его в Первую Градскую больницу. Врачи вынули гвоздь, обработали рану и опять отказались признавать художника сумасшедшим. На следующий день судья — опять! — отказалась принимать неправильно составленный протокол.
В середине ноября художнику вручили постановление о возбуждении уголовного дела. Адвокат углубился в формулировки, Павленского же занимало другое: в вычурной подписи составившего бумагу лейтенанта полиции Капнина, закручивавшейся бесконечными чернильными кольцами вокруг пары росчерков, словно привет из прошлого, угадывался колючий кокон из акции «Туша».
В тот же день в Киеве началась акция протеста. Потом она привела к государственному перевороту и войне, а тогда казалась праздником свободы. Апатия, над которой Павленский горько усмехался в «Фиксации», преодолена! Люди возводят баррикады! Он всё ещё числился подозреваемым, но, пока следователи не знали, что с ним делать, уехал в Киев.
«Всё, что не анархия, то фашизм!» — пела когда-то «Гражданская оборона», и для Павленского эти слова стали политическим кредо. Есть свобода и порядок, а всё, что между ними — риторика и демагогия. «Я не особенно идеализирую общество и не верю в какое-то устройство, которое одинаково всех удовлетворит, — говорит он, — просто мне бы хотелось, чтобы людей, которые толкают ситуацию в сторону свободы, было больше, чем людей, устанавливающих диктат монолитного и ничем непоколебимого порядка».
Тёмным питерским утром 23 февраля 2013 года пятеро молодых людей пришли на Мало-Конюшенный мост (рядом с храмом Спаса-на-Крови). Туда же приехала машина с собранными на свалке старыми покрышками и кусками железа (нанятому водителю объяснили, что это «муниципальный заказ по подготовке ко Дню защитника Отечества»). Покрышки подожгли, подняли флаг Украины и принялись стучать палками по листам железа, оглашая окрестности грохотом.
Бдительные граждане, увидев горящий мост, вызвали пожарных и полицию. Ведя Петра Павленского под руки к машине, дюжий полицейский приговаривал: «Успокойся, ты своё исполнил». Единственным свидетелем акции, который не испугался, был дворник-мигрант; после, на суде он скажет: «Пошёл дым, огонь, и я подумал, что начинается праздник».
Расследовать поджог поручили Павлу Ясману. Ещё год назад он был руководителем межрайонного следственного отдела в Воронежской области и занимался всякой лютой чернозёмной уголовщиной типа «В Нововоронеже 19-летняя девушка зарезала строителя атомной станции». Но жене хотелось в Петербург; он пообещал: переедем, — и обещание сдержал. Начальство, взревновав, вынесло ему предупреждение о неполном служебном соответствии, чем перечеркнуло всю карьеру. На новом месте пришлось начинать сначала обычным следаком. История с поджогом покрышек стала первым делом Ясмана в Петербурге.
— Когда они там покрышки жгли, это показали по телевизору. Я это видел, ещё до переезда. И потом, когда получил дело, понял, что это как раз оно. А потом ещё вспомнил про Красную площадь… И подумал: опа.
Единственным свидетелем акции, который не испугался, был дворник-мигрант; после, на суде он скажет: «Пошёл дым, огонь, и я подумал, что начинается праздник».
Его разговор с Павленским начался с программного заявления: «Я против искусства ничего не имею. Но вы должны разграничивать искусство и совершение противоправных действий». «Границы, противоправные действия — это риторика», — ответил Павленский, и следующие несколько их встреч прошли в спорах об искусстве, впоследствии опубликованных художником.
— Вы читали наши диалоги? — спрашивает Ясман, бросает на меня быстрый взгляд и отворачивается к окну (мы сидим в кофейне на Невском; бывший следователь заказывает кофе с лимоном и пьёт за здоровье музыканта Леонида Фёдорова, у которого, оказывается, День рождения). — Как, понравилось? Мне понравилось, я даже смеялся. Неприятно только было комментарии читать. Что, мол, следователя самого надо в психушку…
В конце июля Павел Ясман передал в суд ходатайство о направлении Петра Павленского на стационарную психолого-психиатрическую экспертизу (к тому времени тот уже успел пройти три освидетельствования и одну амбулаторную экспертизу). Сам Ясман не считал Павленского невменяемым, но спорить с начальством не мог.
«Какова ваша позиция?» — допытывался Павленский во время допросов. «Моя позиция как кого?» — уточнял Ясман. «У вас может быть только одна позиция, у вас же не шизофрения. У вас же не может быть раскол головы и личности». В этом весь Павленский: для него человек всегда равен самому себе — ты или за свободу, или за порядок, без полутонов.
— Я ни к кому не испытываю ненависти. Но если жалеешь человека, делаешь какую-то скидку, то, во-первых, это для него унизительно. Во-вторых, он так никогда и не вырвется из этой системы.
Насколько Павленский не признаёт колеблющихся и сомневающихся,
настолько же ценит принципиальных и последовательных, даже если не разделяет их взгляды:
— Вот, например, группа «Война». Я совершенно против «крымнаша», который они поддержали, но ведь они это сделали не здесь, а в Европе, там другое отношение ко всему этому. Они превратили свою жизнь в арт-проект, смысл которого — быть максимально неудобными для окружающих. Они с каждым разом оставляют себе всё меньше шансов найти какую-то поддержку. Живут как на войне. Этим нельзя не восхищаться.
Следователь колебался. Сажать Павленского ему не хотелось.
7 августа суд отказался отправлять Павленского на экспертизу; Павел Ясман вздохнул с облегчением и уволился из Следственного комитета. Утром уволился, а вечером пошёл на концерт Леонида Фёдорова.
— Суд — это конвейер, — рассказывает Павленский. — Встал, сел, установочные данные, ходатайства, каждый раз одно и то же. Всё происходит в соответствии с ритуалом, иногда судья на тебя даже не смотрит, потому что ты у него пятый за день. И ты можешь стать частью этого ритуала, а можешь остаться вне его. Я так и делал, просто молчал весь суд. Я мог о чём угодно в этот момент думать, да хоть о женщинах. Это всех выводило из спячки, им приходилось как-то вникать в процесс, импровизировать. Можно ещё адвокату запретить говорить, чтобы он тоже молчал, тогда у них совсем крыша едет!
Одержимость Следственного комитета психиатрической экспертизой и правда выглядела нездоровой. После того как суд в третий раз отклонил ходатайство следователя, Павленский решил, наконец, высказаться. Стационар так стационар — он поехал в Москву.
Полиция, МЧС, врачи скорой, охрана института — всего три десятка мужчин и женщин — два часа не могли придумать, как снять голого человека с отрезанным ухом со стены. Пробовали сманить лаской и уговорами — стелили внизу маты, предлагали спрыгнуть (эту заботу Павленский воспринял как подлость и позже сравнивал с горячей едой в камере держащего голодовку диссидента). В конце концов его оттащили от края, надели наручники, привязали к носилкам и спустили на землю, на территорию института. Он всё-таки попал в психушку, но не по решению суда, а своим ходом.
Из института Павленского отправили в Боткинскую больницу, в психиатрическое отделение. Атмосфера там была специфическая: на койках — привязанные люди в памперсах, на стенах — паровозики. За нежелание лежать неподвижно Павленского скрутили; затем внимательно выслушали и укололи галоперидолом. На следующее утро перевели в лор-отделение, а потом отпустили. Психиатрия не приняла его, как река ведьму.
В квартире два стула; на первом сижу я, на втором — Пётр Павленский. Между нами невысокий столик, который одной ногой стоит в коридоре, двумя — в комнате, ещё одной — в другой комнате. На самом деле ни коридора, ни комнат нет, от них остались только полосы на полу и потолке — там, где раньше были стены. Павленский их снёс.
Воду для чая он кипятит в ковшике, потому что чайника нет. Постель — на полу: спальник и дырявое ватное одеяло. Мебель почти отсутствует. На тумбочке пара книг, говорит: читаю всё в электронном виде, но вот подарили, скоро, наверное, будет некуда девать.
Мы говорим о свободе; я спрашиваю, пришлось ли ему чем-то пожертвовать ради того, чтобы ни от чего не зависеть.
— Я пожертвовал своей стабильностью. Я каждый день теперь должен… — Я жду, что даже будет что-нибудь вроде «искать пропитание», но он спохватывается и обрывает фразу, чтобы поправиться: «Не стабильностью, а ощущением стабильности».
«Люди могут дарить и обмениваться вещами, воровать еду, ********* [обманывать] систему всеми возможными способами, — позже объяснит мне Оксана.
Бывают такие ситуации, когда сломаться, сдать свою позицию — это гораздо хуже, чем сесть в тюрьму. Потому что ну вот ты сел, вышел — и всё. Ну год, ну два.А если ты сдался, то ты одним своим действием разрушил вообще всё.
— Если деньги есть, я покупаю еду, если нет — её или кто-нибудь приносит, когда приходит, или я выхожу её добывать, — говорит Павленский. — Даже самый безобидный зверь в состоянии выйти в лес и добыть себе пропитание, только одомашненная скотина умрёт, если ее не покормит хозяин.
Павленского одомашнить невозможно, потому что ему не нужно ничего, кроме свободы; он художник, а сущность искусства — «противостоять диктатуре власти и… принуждению». Он непоследователен разве что в одном: готов пожертвовать свободой своего главного инструмента — собственного тела:
— Бывают такие ситуации, когда сломаться, сдать свою позицию — это гораздо хуже, чем сесть в тюрьму. Потому что ну вот ты сел, вышел — и всё. Ну год, ну два.А если ты сдался, то ты одним своим действием разрушил вообще всё.
16 июня Павленскому вручили обвинительное заключение по делу о поджоге покрышек. Иронию судьбы — та акция ведь называлась «Свобода» — он считает свидетельством удачного хака. Диверсия — его художественный метод: он вскрывает сущность репрессивных механизмов, вмешивается в отлаженные процессы — и вот уже полицейские становятся соучастниками акций, судьи возвращают дела следователям, а следователи то отказываются от ведения дел, то собирают целую бригаду.
– На самом деле следователи — хорошие люди, — говорит Павел Ясман, когда мы проезжаем через Неву (он вызвался подбросить меня до вокзала). — В следователи идут, чтобы делать мир лучше, какой-то справедливости добиваться. Но просто система так по-дурацки устроена… А это вот — Большой проспект Петроградской стороны, очень красивая улица. Вообще Питер — крутой город. Самый лучший.
Фотографии: Сергей Ермохин, Глеб Хаски
Комментарии
Подписаться