Битники, аскеза и Марокко: Путешествие в поисках дома писателя Пола Боулза

В феврале 2011 года я отправилась в Марокко, чтобы отыскать дом американского писателя Пола Боулза — одного из тех авторов, кому свойственна простота языковых конструкций, мистическое восприятие мира и идеи контроля. Именно тогда всю Северную Африку заполонили массовые восстания. По ходу репортажа я буду прерываться на цитаты из произведений, сочиненных Полом Боулзом в разные годы его жизни.

Путешествие в поисках дома писателя Пола Боулза

От вокзала Каза Войажер до Танжера ехать в поезде примерно пять часов. Отдав за билет 125 дирхам (примерно 450 рублей), мы входим в вагон, отыскав купе посвободнее — в нем уже сидят молодая девушка Зинеб, безымянная тихая дама и Беланини, невысокий араб в белом поло. Садимся у окна, я достаю книги, альбом и карандаш. Из окна вагона видно, как женщина, пряча в никабе лицо, тяжело садится на лавку перед путями. Рядом с ней молчаливо опускается мужская фигура в джеллабе.

Из рассказа «Истихара, анайя, Медаган и медаганаты»: «Не столь известны два обычая: истихара и анайя. Первое — заклинание, которое нужно произносить перед сном: молящийся просит Аллаха ниспослать сон, который позволит разрешить затруднения. <...> Анайя, напротив, является обычаем, лишенным смысла вне феодального общества. Это последняя надежда, дарованная солдату, потерпевшему поражение в бою. Если ему удастся подползти к одному из врагов и полностью сокрыть голову под складками бурнуса, он автоматически спасается от смерти».

Зинеб спрашивает, кто такой Пол Боулз. Я скороговоркой произношу много раз говоренный текст, не объясняющий ровным словом ничего: американец, который 40 лет прожил в Танжере, писал свои романы и рассказы про Марокко, про магический мир джилали, дружил с Берроузом и Гертрудой Стайн. По расхожей легенде, Боулз оказался здесь именно благодаря последней, дескать, она ему так и сказала: «Вам надо поехать в Танжер». Бежав от отца, который презирал всякое искусство, Боулз последовал словам Стайн и единственный среди писателей интерзоны остался в Марокко навсегда.

Становится жарко, хоть мы и движемся на северо-восток; в купе завязывается негромкая беседа. Зинеб засыпает, пассажиры вытирают руками лбы, я рисую, надеясь, что закончу прежде, чем пот зальет мне глаза. Откладываю карандаш.

Из рассказа «Далекий случай»: «Даже когда зажили все его раны и боль исчезла, профессор не начал думать: он ел, испражнялся, плясал, когда требовали, бессмысленными прыжками, восхищавшими детей звонким постуком жестянок. Спал он обычно на жару дня, среди верблюдов».

Женщина напротив, спрятав в хаик на руке мобильный телефон, делает сочувственное лицо: она не может мне помочь, потому что не знает ни Боулза, ни английского и даже по-французски говорит плохо — здесь у ортодоксов коммуникация с чужаками в основном устанавливается через мужчин, а их жены ведут беседы только на арабском. Боулз говорил на трех языках, ни один из которых не сделал его ближе к нациям-носителям.

В Штатах он приобрел известность только в 1980-х, из Франции он предпочел переселиться в Марокко, здесь он скончался, в конце жизни ослепнув от глаукомы, но внутренний эскапизм заставлял его даже в медину — рынок в старом городе — надевать под джеллаб рубашку и галстук.

В Россию Боулза привез Аркадий Драгомощенко — он первый сделал перевод нескольких рассказов. Впоследствии этот труд в значительной мере взял на себя издатель Дмитрий Волчек. Боулза называют «Невидимым наблюдателем», и, возможно, это качество и позволило ему сохранить европейские музыкальные традиции — в свое время Боулз брал советы по игре на фортепьяно у Сергея Прокофьева, потому что имел незаурядный талант к композиторству, и, поговаривают, не стал музыкантом, принеся свой дар в жертву писательству. Кроме того, именно в Марокко Боулз увлекся фотографией, и, несмотря на известное отношение религиозных марокканцев к портретам, нередко ему удавалось запечатлеть их быт и лица.

Биографы Боулза отмечают его крайнюю экспрессивность и даже необузданность, которую тот прятал за строгой одеждой. Всю жизнь он прожил со своей женой, писательницей Джейн Ауер: говорили, что каждый из них занимал по комнате одного небогатого здания. Часто Боулз целый день не покидал своей квартиры, созваниваясь по телефону с единственным человеком — своей женой. Пишут также о том, что, кроме Джейн, Боулз, кажется, никого особенно не любил, ей был предан всю свою аскетичную жизнь.

Многие обращают внимание на какой-то непостижимый мрак, заключенный в душе писателя, однако компенсируемый его остроумием. Мне впервые посчастливилось познакомиться с Боулзом только в 2010 году, спустя одиннадцать лет после его смерти. В Марокко я именно поэтому.

Из рассказа «Замерзшие поля»: «На столе стояли фарфоровые часики, тикавшие очень громко и быстро. Через неравномерные промежутки снизу доносились приглушенные взрывы смеха и тут же стихали. Его мать сказала: "Я чуть приоткрою окно, этого хватит". В комнате с каждой минутой становилось холоднее. Он прикоснулся пяткой к теплому кирпичу в середине кровати и услышал шуршание газеты, в которую тот был завернут. Ничего не оставалось — только спать.

На пути через пограничные полосы сознания у него возник один образ. На горе за фермой появился волк: безмолвно несся по насту, перепрыгивая через камни и кусты. Он бежал к ферме. Добравшись до нее, он будет заглядывать в окна, пока не отыщет столовую, где за большим столом сидят взрослые. Дональд вздрогнул, увидев его глаза во тьме за стеклом. А теперь, идеально просчитав каждое движение, волк прыгнул, разбил окно и вцепился отцу Дональда в горло. И в одно мгновение, так что никто не успел крикнуть или ахнуть, исчез, зажав в зубах добычу, мотая головой, быстро волоча обмякшее тело по снежному покрову».

Боулз сделал почти революционную для арабской литературы вещь: на протяжении многих лет он записывал устные рассказы курителей гашиша, или кифа — и некоторые из этих историй стали частью рассказов писателя. Непросто будет передать особенность прозы писателя, даже процитировав: нужно приводить абзацы, а лучше рассказы целиком, чтобы уловить атмосферу художественного мира Боулза. В предложениях не найти лишнего эпитета, сюжеты только кажутся простыми: мальчик, засыпая, воображает, как волк вырывает у строгого отца глотку; профессор лингвистики оказывается безъязыким шутом бедуинов; жадина в облике змея убивает друга; враг больше не просыпается ото сна. На улицах Марокко, глядя, как желтолицые мужчины пьют кофе из стаканов, сев под навес кафетерия лицом к улице, как в театре, я легко воображаю в одном из этих кресел Боулза: в позиции, удобной наблюдателю.

Солнце почти село, когда мы сошли с поезда. Позавчера мы курили киф ночью в Фесе, медик Закария проводил нас до дому, сегодня, в Танжере, студентка Зинеб предложила остаться у нее на ночлег, и это совсем расходится с тем, что мне говорили про Марокко. А мне говорили, что здесь непременно обманут, что за ближайшим углом обязательно ограбят и подсыпят в сладкий чай с мятой каких-нибудь опасных трав, так, что утром не проснуться.

Из низины медины открывается вид на белый город, он весь уместился на склоне невысокой горы. Ахмет, друг Зинеб, спрашивает араба, где интерзона, в ответ тот показывает пальцем на балкон, в котором снимали эпизод из «Борна». Лавочник бесплатно угощает сахарной лепешкой, Зинеб и Ахмет, смешно переговариваясь по-французски, везут нас через небоскребы нового города к Гибралтару.

Пол Боулз в Танжере

«Кафе наверху, туалет внизу, и держи кошелек при себе», — советует Ахмет. Внизу комната, освещенная свечой, и в глинобитном полу чернеет дыра; поднимаюсь наверх, и навстречу мне сверкают белки глаз, и темная фигура в хламиде шелестит мимо. Мы стоим на горе, дорога из Танжера позади нас уходит дальше на восток, к Тетуану, перед нами Атлантический океан слева направо становится Средиземным морем.

Я спрашиваю Ахмета, верит ли он в джилали — я так и говорю, в джилали, а не в джинна — он смеется и отрицательно качает головой. Я, вроде бы, радуюсь тому, что здесь не так опасно, как мне рассказывали, и мне жаль, что все совсем не так, как написал Боулз. Но мне совсем не жаль, что спустя дюжину лет после смерти писателя никто не знает, где было его жилище: значит, ему удалось остаться незамеченным и все понять, сохранить свой статус невидимого наблюдателя.

Из романа «Под покровом небес»: «"И потом, — Смаил сделал паузу и взглянул на Порта, — много дней спустя мимо проходил другой караван, и какой-то человек заметил что-то на вершине самого высокого бархана. Когда пошли посмотреть, то нашли там Аутку, Мимуну и Аичу: они по-прежнему лежали так же, как легли когда-то вздремнуть. А все три их стакана, — он поднял маленький чайный стакан, — были полны песка. Вот так они и выпили свой чай в Сахаре". Наступило долгое молчание. Очевидно, это и был конец истории».

Фотографии: P U M A