Джонни Депп о Хантере Томпсоне: «Это был главный роман моей жизни»

В четверг в широкий прокат вышел фильм «Ромовый дневник», в котором Джонни Депп во второй раз после «Страха и ненависти в Лас-Вегасе» предстает в образе гонзо-журналиста Хантера С. Томпсона. Перед премьерой фильма Депп устроил круглый стол с журналистами и рассказал им о своей необыкновенной и увлекательной дружбе с главным гонзо планеты — с момента их знакомства в аспенской таверне и до смерти писателя. А также о галлюцинациях, черной собаке и том, как ему удалось выстрелить прахом покойного из гигантской пушки.

Хантера Томпсона всегда считали неуправляемым фантазером. Каким он был на самом деле?

Не все видели или не имели шанса разглядеть в Хантере того, что он был настоящим американским джентльменом. Высшего разряда. Чрезвычайно великодушным, вежливым, очень открытым — так он был воспитан. И через это прорывались другие его черты — дикая, природная натура, перед которой ничто не могло устоять. В конечном счете, единственное, что могло его остановить, — это он сам. 

Начало семидесятых буквально сводило Хантера с ума

А ваш персонаж в фильме, Пол Кемп, он больше отражает эту его джентльменскую сторону, чем Рауль Дюк из «Страха и ненависти в Лас-Вегасе», который был отчасти мультяшным персонажем?

Лично для меня да. Дело в том, что начало семидесятых буквально сводило Хантера с ума, само время подогревало его гнев и ярость — вся эта политика, Никсон, война во Вьетнаме. И параллельно с этим он, скажем так, отправился в свое персональное экспериментальное путешествие. Мне кажется, он был своего рода гигантским отбойным молотком, готовым громить несправедливость и невежество, и имел на это полное право. А к 1960-му он только отслужил в армии, а он там, поверьте мне, нахлебался — у него вообще всю жизнь не ладилось с властью. И это был ровно тот момент, который мы показываем в фильме: как он пытается разобраться в себе, с этим гигантским клубком гнева и сомнений, и среди этого как-то нащупать свой путь, найти верные слова. Обрести свой стиль. И у него на это не много времени ушло.

В какой момент он возник в вашей жизни?

Мы с ним познакомились... это было накануне Рождества в 1994 году. Мне приятель сказал (а я был в Аспене в это время): «Приходи в таверну "Вуди Крик", к полуночи или вроде того». Говорит, Хантер там будет, и он нам устроит встречу. Ну вот, я и пришел, забился в дальний стол и смотрю — действительно, около полуночи открывается дверь, и во все стороны прямо искры полетели, люди попрятались, и только слышно, как он рычит: «Прочь с дороги, ублюдки!». И все — море расступилось, вспышки затихли, и он стоит прямо передо мной и говорит: «Меня зовут Хантер, как поживаете?» Вот так это и было. И с той самой секунды, стоило нам расстаться, как мы тут же начинали созваниваться, и это было как...

Как любовь с первого взгляда?

Это был роман, главный роман моей жизни, который бушевал до тех пор, пока он не умер. Вся прелесть наших отношений с Хантером была в том, что между нами все было построено на глубочайшем доверии. Я просто знал, что куда бы с ним ни отправился, что бы ни произошло — всегда будет то, что надо. И я всегда на это полагался, даже если случались лажи. Мы оба были авантюристами, и это одна из тех вещей, которую я буду ценить до конца жизни — как только ему приспичивало куда-то намылиться, он тотчас же звонил мне и говорил: «Так, Полковник, — а он меня называл Полковником, — Полковник Депп, вы нужны мне в Гаване через неделю». А я, допустим, на съемах в Англии. И я такой: «Ну, я попробую что-нибудь придумать, ага, ладно». И — бац! — я уже на самолете в Гавану. И потом ты торчишь с ним неделю в этой Гаване, и это полное безумие, и запоминаешь это на всю жизнь, и это невероятно прекрасно — просто знать, что все, что ты сейчас проживаешь, безумно важно.

Бенисио Дель Торо, Хантер С. Томпсон и Джонни Депп на премьере «Страха и ненависти в Лас-Вегасе»

А когда вы узнали о рукописи «Ромового дневника»?

Это было, когда мы готовились к съемкам «Страха и ненависти». Я рылся во всех его записках, бумажках, столовых салфетках и огрызках — в общем, во всем, что у него осталось от тех времен. Это был 1996-й или 1997-й... В общем, пока я возился с его набросками к «Страху и ненависти», мы обнаружили «Ромовый дневник». Я просто залез в картонную коробку, а там была большая стопка страниц, написанных от руки и напечатанных на машинке, обмотанных резинкой, с заголовком «Ромовый дневник». У меня было такое впечатление, что он сам туда не залезал, может быть, с тех пор, как сочинил его, и мы сели с ним на полу по-турецки и начали читать. И он такой: «Господи Иисусе, это ж чертовски круто!». «Еще как круто, — говорю я ему, — давай, это надо печатать. Что ж ты не опубликовал это, что с тобой, мужик? Давай, публикуй!» И он довольно быстро после этого нашел издателей — он вообще не терял время — и в тот же вечер мне говорит: «Давай-ка это спродюсируем с тобой. Сделаем из этого фильм. Как партнеры». И вот, столько лет спустя, это наконец произошло. Невероятно.

Как вы думаете, этот фильм — дань его более спокойной стороне?

Нет, не спокойной, конечно. Как я уже сказал, чего люди не знали о Хантере — так это того, что он был очень великодушным, заботливым человеком, гиперчувствительным ко всему, так что ему приходилось как-то подлечиваться. Уж не знаю, насколько это у нас там спокойный Хантер, но это точно Хантер, который пытается войти в лад с самим собой. До психоделиков с этим ему помогала выпивка.

Все такие: «Да это же Джонни Депп». А он: «Нет-нет,
это Рэй»

Вы упомянули безумие — что вы имели в виду?

Ну вот, например, он хотел, чтобы я с ним поехал в книжный тур с The Proud Highway (сборником писем Томпсона. — Прим. ред.) как его менеджер и телохранитель. И при каждой встрече с читателями, во всех книжных, он меня представлял как Рэя, главу его службы безопасности. То есть он буквально всем говорил: «Вот, познакомьтесь, это Рэй, глава моей службы безопасности». А все такие: «Да это же Джонни Депп». А он: «Нет-нет, это Рэй». Разыгрывал эту шутку постоянно. И в итоге мы застряли в Сан-Франциско на несколько дней, потому что у него заболела спина, и мы оказались буквально заперты вдвоем в его номере, только он и я, на целых пять дней. И все, что написано в «Страхе и ненависти» про креветки и ананасы, все это правда. Все до последнего слова. Ну, только без психоделиков, конечно, честное слово. Мы просто сидели, болтали, курили и выпивали, а когда ты с ним — ты оказываешься внутри его книги, ей-богу. Выходишь из номера, а там, в конце коридора исчезает черный хвост гигантской собаки. Или вот: сидим в номере, а нам под дверь подсовывают черную визитку с золотой надписью «Меня зовут Армандо, и я могу вам помочь». И телефон.

Вы позвонили?

Немедленно. Сразу же.

И он вам помог?

Ну, мы хотели выяснить, чем он может нам помочь. Он говорит: «Да, мое имя Армандо, и я сижу в баре через дорогу, все такое, и я могу вам помочь». — Как помочь-то?» — говорим. — «А что бы вы хотели?» — «Ну, мы вообще-то не просили ни о чем, чувак, ты первый предложил». Ну, потому что вообще-то влезать в такие странные истории неохота, кто знает, что это за мужик, но вообще подобное происходило каждый день.

Вы помните день, когда он умер?

Очень хорошо, да.

Он реально меня бы возненавидел, если бы узнал, что полетит из пушки, которая меньше статуи Свободы

Где вы были?

Я был здесь. В Лос-Анджелесе, валялся и смотрел кино дома, когда приехала моя сестра Кристи. И я сразу же по ее лицу понял — случилось что-то ужасное. И я говорю: «Кто?» Знаете, в таких случаях просто сразу все понимаешь. И я спрашиваю у нее: «Кто?» И она говорит: «Хантер» — и я спрашиваю: «Как?» Потому что если вы хорошо знали Хантера и представляли, как у него были устроены дела с жизнью, то вы уж точно понимали, что такой парень как он уж точно не сползет с кресла от старости. Что он как-то наверняка сам приложит к этому руку. Пусть это и не стало для меня неожиданностью, но все равно сначала как-то пытаешься справиться с отчаянием. А потом начинаешь проклинать ублюдка, думать: ну как же так, мужик, ну неужели хотя бы один последний звонок, ну вот хотя бы такую отвратную шутку со мной провернул бы перед тем, как это сделать, а? Хотя он все-таки поиздевался надо мной напоследок, с этой его последней волей. Он хотел, чтобы его прахом пульнули из пушки, поставленной на сорокапятиметровый постамент, и к тому же с его собственного заднего двора. И тут я узнаю, что статуя Свободы высотой в сорок семь метров, и понимаю, что он реально меня бы возненавидел, если бы узнал, что полетит из пушки, которая меньше статуи Свободы. Так что нам пришлось постараться и побить рекорд. И вся ирония в том, что вместо того, чтобы скорбеть о потере друга, я и еще несколько людей мучились вопросом, как запулить ублюдка в стратосферу, и чтобы нам за это ничего не было.

Несколько странное завещание, нет?

Да, мы еще все это сняли, задокументировали для его детей, для его сына и внука. Это все не опубликовано, конечно, но где-то там у них хранится. 

И вы это все как-то легально устроили?

Пришлось пройти через все городские инстанции, выбить кучу разрешений и все такое, они там вообще очень волновались из-за авиационной безопасности — представьте: летит самолет, а в него метит здоровенная пушка. Так что пришлось кучу всего урегулировать, с авиаслужбами в том числе, полное сумасшествие.

Депп и Томпсон: видеосвидетельства

Расскажете немного о съемках в Сан-Хуане, как все прошло, как вас там люди встречали?

Ой, встречали нас с распростертыми объятиями.

Я читал, что они к вашему приезду даже почистили порт.

Насчет этого не знаю, а вот после нашего отъезда им точно пришлось. Вообще у нас там было все, что только можно. Мы перед этим посмотрели пару других мест, очень красивых, но нигде не было так, как в Пуэрто-Рико, в Сан-Хуане. Особенно люди, конечно — этот дух и все остальное, о чем писал Хантер, вся эта идея рая на земле. Так что другое место для съемок даже не обсуждалось. Все было идеально, в том числе потому что мы оказались в местах, где бывал сам Хантер...

Вы с Хантером разговаривали о его буднях репортером в Сан-Хуане?

Если я верно помню — а я верно помню, — он рассказывал, что прямо перед отъездом туда в поисках работы списался с Уильямом Кеннеди. Уильям Кеннеди там работал, я точно не знаю, в San Juan Star или еще где-то, но именно там Хантер задружился с Кеннеди.

У Хантера и режиссера «Ромового дневника» Брюса Робинсона есть кое-что общее — «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» разоблачает шестидесятнический богемный дух так же, как и «Уизнейл и я» (культовая британская комедия Робинсона про алкогольные приключения двух актеров-оболтусов в английской глуши. — Прим. ред.). К вам сразу пришла идея снять фильм с Брюсом?

Я, разумеется, видел «Уизнейла» и «Как преуспеть в рекламе» тоже, я его очень люблю. Ну и мы за эти годы с Брюсом несколько раз виделись, чуть-чуть познакомились, так что когда мы с Хантером начали обсуждать идею фильма, то это был очевидный выбор для нас обоих. Но в то же время я сразу предупредил Хантера: этот чувак давно ничего не снимал, похоже он просто не согласится за это взяться.

И это вас подзадорило?

Совсем нет. Нас больше всего зацепило то, что Брюс был единственным, кого мы с Хантером оба могли представить в этой роли, кто в целом может выразить этот дикий словесный поток. И то, как ему удалось передать дух прозы Хантера, его лексикона, это просто поразительно. Никому на свете это бы так не удалось.

Я помню, просто сидел остолбеневший и смотрел, как он солит и перчит еду

Хантер учился писать, перепечатывая романы Фицджеральда и Хемингуэя. Вы дважды его играли — а вот для того, чтобы войти в образ, не пробовали что-то подобное? Перепечатывать тексты Томпсона?

Было дело.

Вы как-то почувствовали его ритм?

Хантер безумно красиво печатал на машинке, и, по-моему, мне удалось это передать в «Страхе и ненависти». Но на самом деле ты просто наблюдал за тем, как он делает разные вещи, и каждый жест выглядел как искусство. Я помню, просто сидел остолбеневший и смотрел, как он солит и перчит еду, он просто брал по три щепотки и делал вот так (машет в воздухе рукой), и это могло занять полчаса. Абсолютно то же самое и с тем, как он писал или печатал: в одной руке сигарета, пальцем другой бьет по клавишам, и это было просто великолепно — как какой-то странный балет с буквами.

Чего вам больше всего не хватает, после того как его не стало?

Всего. Я скучаю по телефонным звонкам в три часа ночи с каким-нибудь идиотским вопросом, типа, известен ли мне «синдром волосатого черного языка». По нашим беседам, по тому, как он злился на какой-нибудь спортивный матч или команду. Я скучаю по всему, что с ним связано.

Он был свидетелем того, как вы становились звездой. Что он об этом думал?

Кстати, он всегда очень за меня переживал. Он никогда полностью не был в теме, не понимал до конца, чем я занимаюсь, относился к этому, ну как к какой-то моей офисной работе. А настоящий я был у него дома. Так что когда все стало совсем серьезно, он немного волновался, я полагаю, но и гордился тоже. Вырезал из газет статьи про фильмы, где я играл.

Каково для вас играть Хантера после его смерти?

Огромное удовольствие. В том смысле, что он все время со мной, я просыпаюсь и думаю о нем, или он снится мне. Или собираешься спать, ложишься на подушку и вспоминаешь что-то, что произошло днем, и тут же думаешь: Господи, Хантеру б это понравилось...

Если представить что он посмотрел фильм, как вы думаете, что бы он сказал?

Думаю, он был бы счастлив. Думаю, первое, что бы он сделал... скорее всего, для начала он отпустил бы какую-нибудь саркастичную ремарку, как было со «Страхом и ненавистью», но потом бы проявил свои подлинные чувства. Потому что ему всегда надо было, ну так, осадить тебя слегка.

Насколько легко было готовиться к этой роли благодаря тому, что вы его знали?

И да, и нет. В некотором смысле из-за того, что я уже сыграл более позднюю версию Хантера, Рауля Дюка, полного ярости и понимания, куда он катится, отмотать время назад и попытаться влезть в шкуру Хантера, который еще ничего не знает, было для меня испытанием. Но ведь они действительно связаны, эти два персонажа — Рауль Дюк и Пол Кемп.

Вы себя считаете в каком-то роде хранителем образа Хантера Томпсона на большом экране?

О Господи. Самое смешное, что к началу съемок «Страха и ненависти в Лас-Вегасе» я уже так его впитал, что просто не мог не быть им. И в этот момент мне звонит Билл Мюррей, который играл его в «Там, где бродит бизон», и говорит: «Эй, Джонни, это Билл. Я просто хочу тебя предупредить, будь осторожен». Я говорю: «В каком смысле?» — а он такой: «Ну, знаешь, ты превращаешься в Хантера, начинаешь говорить как Хантер, с его ритмикой и все такое, и научаешься думать как он». Я говорю: «Ну и?» — он: «Так вот, это потом не вытравишь». А я уже во всем этом по горло, и говорю: «Ну о'кей, извините, ничего не могу с этим поделать в данный момент».

Вы не собираетесь экранизировать и другие его книги?

Проблема в том, что у него столько великих книг. «Проклятие Гавайев» — одна из моих самых любимых, но не знаю, посмотрим. Больше всего я хотел бы каким-либо образом вернуть его к жизни, и я не знаю как. Разумеется, не в этом франкенштейновском смысле, просто было бы здорово представить его каким-то образом резонирующим со всем, что сейчас происходит.

По духу он всегда был несовершеннолетним правонарушителем

Откуда в его жизни взялся весь этот страх и ненависть, к истеблишменту в том числе, отчего они были столь острыми?

У Хантера всегда, всегда были жуткие проблемы с властью. Понимаете, он в душе всегда оставался малолетним правонарушителем и при этом одаренным невероятным умом. У него был очень-очень острый ум, он всегда знал, как их довести. И мне кажется, чего в нем точно не было, так это страха или боязни, или паники, чего-то подобного. Он всегда был в центре урагана, а вся эта унылая хрень — где-то на периферии. И я думаю, это был не страх, а ярость. А ненависть — в нем не было ненависти. Не думаю, что он чего-то боялся. Честно говоря, я ни разу в жизни не видел его напуганным.

Интервью: Уилльям Спарк, IFA