Психология свободы: Где грань между перформансом и хулиганством?

Раз в неделю мы обращаемся к экспертам из разных дисциплин за ответами на самые сложные вопросы. 

Уже почти столетие человечество сживается с мыслью, что искусство — это не только живописные полотна и мраморные статуи. Втолковать это нам старались и Джозеф Кошут, и Марсель Дюшан. Должна ли вводить нас в заблуждение идея о том, что единственным критерием при определении произведения искусства является убеждённость самого автора в том, что то, что он делает, — искусство? Как отличить перформанс от выражения гражданской позиции, порой нарушающего общественный порядок? И где грань между перформансом и хулиганством? Мы спросили у практика и у теоретика. 

Текст: Марыся Пророкова

Кети Чухров

доктор философских наук, доцент кафедры истории искусства РГГУ, руководитель научно-информационного отдела ГЦСИ

Надо иметь в виду, что искусство модерна и модернизма в целом строится как некоторого рода антагонизм обществу. Помимо антагонизма эстетического есть ещё и этический. Интервенция в это общество не какая-то новая перформативная традиция. Очень много таких экспериментов существует со времён, скажем, французского общества «Ацефал». Подрывная функция видна уже у того же Де Сада. У Фуко в истории сексуальности контроль делает соблазнительным действие, юридически считающееся преступлением.

Трансгрессия — это опыт, который граничит не просто с общественным порядком, а вообще с возможностью жизни и выживания. Радикализация общественного бытия существует не для того чтобы нарушить порядок, а чтобы показать саму возможность протеста — в первую очередь проекту просвещения и созданным им границам. Однако сам факт нарушения порядка не является здесь первичным. Первичным является вопрос о критике познания и познавательных структур.

Границы и нарушение границ — две стороны одного и того же общества. Наше общество по-прежнему является дисциплинарным, патриархальным. Почему работают трансгрессивные опыты в западном обществе? Они являются преступлением, но не имеют криминальной характеристики. Отчего у нас они сразу приобретают криминальную окраску? Играет роль различие между дисциплинарным и постдисциплинарным обществом. Трансгрессивный опыт воспитывает социум, показывает ему его критические пороги. Он «апгрейдит» общество и, по сути, является его частью — именно поэтому перформер не считается преступником.

Западные перформансы не сравнить с тем, что сделали Pussy Riot. К примеру, когда некий человек ворвался в храм, раздел священника, надел его одеяние и читал богохульную молитву. Приход не сразу понял, что перед ними выступает не священник. В то время как Pussy Riot ничего богохульного не говорили — они выступали против власти, но в отношении религии богохульства не было. Но наше общество устроено пирамидально, и любое «преступание» является преступлением против власти. В то время как западная модель — как Фуко выстраивал её — устроена по сетевому признаку, и власть её гибридна. Отсюда такие разные традиции в восприятии криминального и некриминального. Трансгрессивный опыт является скорее тренировкой, нежели желанием нарушить порядок. Без этой тренировки общество себя не видит. «Личная свобода» — это всегда работа с властью. В западном мире сейчас много интересных проектов, связанных с социальной инженерией через искусство.

Российские же перформансы 90-х — игровые, эстетические, субверсивные. Они пытаются реконструировать потерянную традицию 60-х, которой тут не было, — когда через игровую практику решались вопросы, связанные с сексуальной революцией, с обсуждением того, что является перверсией, а что является моментом освобождения.

Все моменты либерализации всегда были связаны с преступлением. В некоторых обществах  в отдельные эпохи и появление на людях с голыми руками уже являлось преступлением, трансгрессией. Преступление разнится от общества к обществу. И оно изначально вписано во власть как запрещённое, исключённое. Об этом говорили Джорджо Агамбен, Карл Шмитт, Жорж Батай. Вальтер Беньямин пишет в работе «К критике власти» о том, какова критика насилия с точки зрения эмансипации. В анархистской позиции есть критика встроенного в государство насилия. Российские же перформансы 90-х — игровые, эстетические, субверсивные. Они пытаются реконструировать потерянную традицию 60-х, которой тут не было, — когда через игровую практику решались вопросы, связанные с сексуальной революцией, с обсуждением того, что является перверсией, а что является моментом освобождения.

Они были подрывом, но не требованием и не догматическим доказательством власти чего-либо. Этот игровой элемент был и у Pussy Riot, но догматическая составляющая у них всё же перевешивает. Ещё сильнее догматизм и аскетизм у Павленского. У него игровой элемент отсутствует, и в этой связи многие говорят, что его действия гражданственны, но не художественны. Это ключевой момент — игровые перформансы косвенны, они не несут прямого послания, требования. А значит, действуют не напрямую, действуют опосредованно. «Тренировка» общества происходит даже не потому, что кто-то является зрителем — его в современном искусстве нет. По меньшей мере такого, каким он был, например, на площадных казнях. Мне кажется, речь идёт скорее о создании прецедента — перед лицом СМИ, перед лицом общественности, власти.