По версии Оксфордского словаря, словом года в 2016 стало «постправда» (англ. — post-truth). За эти 12 месяцев благодушие, оптимизм конца истории и леволиберальный идеализм получили несколько сокрушительных ударов: президентом самой могущественной страны мира стал человек, больше похожий на персонажа из «Южного парка», британцы коллективно проголосовали за выход из самого амбициозного политического и гуманитарного проекта последних пятидесяти лет, в самых разных точках земного шара усилились позиции тех, кто апеллирует к страхам и ресентиментам. Почему всё случилось именно в этом году? 

Текст: Кирилл Брянов

 

 

 

 

С начала эпохи массовой политики слишком многие лидеры, искавшие выборной должности, рисовали себя «друзьями народа», ориентировали свою повестку на самых неискушённых и раздавали обещания, которые не могли и не собирались выполнять.

 

 

 

 

 

 

 

В начале 2002 года самой яркой фигурой на политической арене Нидерландов был моложавый 50-летний профессор социологии Пим Фортёйн, пламенный критик мультикультурализма и сторонник жёсткой миграционной политики. За несколько месяцев до парламентских выборов, дав особенно провокационное интервью утренней газете de Volkskrant, Фортёйн на волне разразившегося скандала был лишён места во главе списка своей партии. Энергичный политик недолго сокрушался: для участия в выборах он зарегистрировал новый блок, назвал его своим именем и очень быстро вновь возглавил предвыборные рейтинги. Свои местами вполне ультраправые взгляды Фортёйн комфортно совмещал с открытой гомосексуальностью. Twitter ещё не существовало, но с ключевыми медиа той далёкой эпохи он легко находил общий язык: почти каждое заявление попадало в заголовки национальной прессы, а интервью на радио и телевидении случались едва ли не ежедневно.

Несмотря на уверенное лидерство в предвыборных опросах, Фортёйн так и не возглавил голландское правительство. За девять дней до выборов его застрелил экологический активист и борец за права животных Волькерт ван дер Грааф — идейный одиночка, возмущённый человеконенавистнической риторикой своей жертвы. Обезглавленная партия пришла на выборах второй, кабинет проработал всего несколько месяцев, на досрочных выборах 2003 года большинство получили умеренные христианские демократы, и всё вернулось на круги своя. В 2004 году в ходе телевизионного голосования Фортёйн был избран величайшим голландцем всех времён, обойдя Ван Гога и Рембрандта. Если бы не трагическая гибель Пима Фортёйна, мир наверняка узнал бы о «расцвете популизма» и постправде на десять лет раньше, в добаззфидовскую эпоху.

В те годы большинство исследователей социальных эффектов интернета придерживались оптимистичного взгляда относительно недалёкого будущего демократии. В научных кругах доминировала идея о том, что по мере приобщения всё большего количества неискушённых избирателей к неограниченному обмену информацией в Сети качество политического процесса будет улучшаться за счёт лучшей информированности людей об общественных проблемах и различных точках зрения на них. Но что-то пошло не так.

Несмотря на кажущуюся самоочевидность содержания, понятие «популизм» определить непросто. С начала эпохи массовой политики слишком многие лидеры, искавшие выборной должности, рисовали себя «друзьями народа», ориентировали свою повестку на самых неискушённых и раздавали обещания, которые не могли и не собирались выполнять. Существует ли научное определение популизма? Политолог-компаративист и исследователь партийной политики на Балканах и в Греции Такис Паппас даёт минималистичное определение: современный популизм — это любая нелиберальная политика внутри демократической системы. Необходимым условием существования популизма, согласно Паппасу, является наличие процедурной демократии и политической конкуренции. Скажем, Владимир Путин, которого нередко называют президентом бюджетников, ключевому условию не удовлетворяет. Можно пропагандировать любую форму нетерпимости, мракобесия или конспирологии, но только ради победы на выборах, на которых у тебя есть шанс проиграть.

Это условие необходимое, но не достаточное. Обобщив европейский опыт нескольких десятилетий, Паппас нашёл ещё ряд черт, объединявших все проявления исследуемого им явления. Популистские движения всегда используют определённое меньшинство внутри страны и/или внешнюю силу для создания образа врага; их риторика игнорирует сложность структуры общества и заменяет её двухмерной картиной, где единственный водораздел проходит по линии «хороший народ» — «прогнившая элита»; доминирующим типом лидерства в такого рода движениях является харизматический; наконец, подъём популистских движений всегда происходит на фоне или в результате экономического или культурного кризиса. Паппас подсчитал, что с конца 1970-х европейские популисты медленно, но неуклонно улучшали свои результаты, к 2014 году достигнув среднего показателя порядка 15 % электоральной поддержки.

Другой видный исследователь радикальных движений внутри демократических систем, голландец Кас Мюдде внятно выделяет и агентов популизма. Речь о тех, кого принято называть «неудачниками глобализации» — гражданах развитых стран, которым экономический или политический либерализм последних декад принёс материальные или моральные страдания. Таких с годами копилось всё больше: от британских шахтёров, главных жертв безжалостных экономических реформ эпохи тэтчеризма, до французских обывателей, уставших от регулярных новостей об отрезанных головах, расстрелах редакций, взрывах и атаках грузовиков. Порядок, сложившийся в Европе после Второй мировой, до поры до времени мог позволить себе не беспокоиться о казавшихся незначительными группах, с которыми ему оказалось не по пути — таким безальтернативным и непогрешимым он казался большинству своих идеологов и бенефициаров.

Надёжно оберегаемый призраком побеждённого фашизма справа и пугалом агонизирующего коммунизма слева, евроатлантический мир более полувека наслаждался плодами экономического роста, плавно катясь по жёлобу умеренной центристской политики и утверждая в каждом следующем поколении идею либерализма как естественного и единственно возможного способа существования современной западной цивилизации. Когда пугало коммунизма также превратилось в призрак, по западному миру прокатилась волна эйфории, которую лучше всего выразил неверно понятый тезис Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории». Это настроение стало высшей точкой развития идеи линейного прогресса, человека как рационального существа, а политической истории — как бесконечного движения вперёд и вверх. Но ещё со времён Просвещения, впервые сформулировавшего эти неоднократно оспоренные впоследствии принципы, в тени каждой прогрессивной революции зрела своя Вандея. Популистская Вандея наших дней питалась каждой неудачей либеральной экономики, оставлявшей позади обозлённых и обездоленных, проблемами реализации идей мультикультурализма и страхом перед растущей угрозой международного террора. Политики вроде Фортёйна, Жан-Мари Ле Пена и Йорга Хайдера, пока ещё на задворках либеральных партийных систем, ждали своего часа не одно десятилетие.

 

Аналитика пестрит тезисами о ключевой роли социальных медиа, постправде и идеологической поляризации СМИ. Похоже, к 2016-му дядюшки и тётушки из депрессивных городов, добропорядочные пожилые консерваторы
и стихийные социал-дарвинисты всё-таки добрались
до Facebook.

 

В 2008 году разразился мировой экономический кризис. И если первыми, самыми громкими и недолговечными политическими последствиями стали движение Occupy и шутки про «Маркс был прав!», то длинная волна размыла привычный дискурс институциональной политики. Год спустя, в 2009-м, в США появилось консервативно-либертарианское «Движение чаепития», радикальностью некоторых своих позиций предвосхитившее Дональда Трампа. В 2010-м в кресло премьер-министра Венгрии вернулся Виктор Орбан — некогда вдохновитель выросшего на руинах коммунизма молодёжного демократического движения, который теперь взял чёткий курс на «нелиберальную демократию». К 2014 году с организованными правыми и левыми радикалами стало невозможно не считаться в таких странах, как Франция, Великобритания, Испания и Греция. В июне 2015-го Трамп заявил о своём решении бороться за право представлять Республиканскую партию на грядущих президентских выборах. Осенью того же года силы, которые можно отнести к популистам согласно типологии Паппаса, пришли к власти в Польше (партия «Закон и справедливость») и Греции (СИРИЗА). Тем временем, спасаясь от войны и нищеты, в Евросоюз хлынули сотни тысяч беженцев с Ближнего Востока, положив начало крупнейшему миграционному кризису в Европе со времён Второй мировой.

Начинается 2016 год. Британский премьер Дэвид Кэмерон, желая нанести надоедливым антиглобалистам хлёсткую всенародную пощёчину, объявляет о проведении в июне референдума о выходе Великобритании из ЕС. Бедолага уверен в том, что никто ниоткуда не выйдет, и вряд ли предвидит свой скорый политический крах. В апреле ультраправый кандидат Норберт Хофер едва не выигрывает церемониальный, но символически важный пост президента Австрии. В конце июня Британия голосует за прекращение членства в Евросоюзе, а ещё через месяц Дональд Трамп становится кандидатом в президенты США от Республиканской партии. 8 ноября он на них побеждает — мировые СМИ обходят кадры, на которых избранный президент и прибывший его поздравлять лидер UKIP Найджел Фараж широко улыбаются на камеры, плечом к плечу поднимаясь на золочёном эскалаторе Башни Трампа. В начале декабря итальянские избиратели под крики популиста Беппе Грилло на референдуме отказываются одобрить конституционную реформу, предлагаемую действующим премьер-министром Маттео Ренци, вынуждая его подать в отставку.

Аналитика пестрит тезисами о ключевой роли социальных медиа, постправде и идеологической поляризации СМИ. Похоже, к 2016-му дядюшки и тётушки из депрессивных городов, добропорядочные пожилые консерваторы и стихийные социал-дарвинисты всё-таки добрались до Facebook. Вопреки ожиданиям интернет-оптимистов, они не стали изучать всё разнообразие существующих платформ и политических позиций, опираясь на достоверные и беспристрастные источники. Вместо этого они принялись с энтузиазмом кликать на шокирующие или соответствующие их чаяниям заголовки, появляющиеся в новостных лентах. Материал знаменитой вековыми традициями объективной журналистики The New York Times теперь стал не более авторитетен, чем сенсационный заголовок, ведущий на сайт сомнительного политического блога. В условиях практически нерегулируемой американской медиасистемы, функционирующей по принципу свободного рынка, это сработало лучше всего: технологии наконец-то позволили доставлять пользователям ту информацию, которую они хотят потреблять. Ослабевавшая в последние годы монополия традиционных профессиональных медиаорганизаций потерпела окончательный крах, а штаб Трампа разыграл одну из самых изощрённых и продуманных коммуникационных кампаний в истории современных выборов. Впрочем, постправду придумали не стратеги Трампа и даже не Breitbart. То, что до сих пор мягкотелым западным медиапрофессионалам кажется немыслимым и едва ли не преступным, с гораздо большей лёгкостью далось их российским коллегам ещё несколько лет назад. Вероятно, тут нашим пропагандистам помогли традиции этического вакуума советской эпохи, в котором не существовало никаких принципов, кроме принципа политической целесообразности. Как и в случае с формирующимся международным антилиберальным фронтом, мы и здесь предвосхитили и возглавили мировой тренд.

Хотя формально нынешний российский режим и не относится к популистским, в лице европейских (а теперь и американского) «народных трибунов» он на протяжении уже нескольких лет находит удобных союзников в условиях частичной международной изоляции. С 2013 года известны тесные связи между администрацией Путина и лидерами болгарской националистической партии «Атака»; в 2014-м «Национальный фронт» Марин Ле Пен, не сумев заручиться финансированием ни в одной из французских кредитных организаций, получил кредит в девять миллионов евро в Первом Российско-чешском банке; во время референдума о статусе Крыма в качестве международных наблюдателей были приглашены представители этих двух и других праворадикальных партий из стран Евросоюза. Такие европейские друзья не только выступают выразителями интересов путинской России в публичном пространстве своих стран, но и имеют небольшое суммарное представительство в Европарламенте. Они удобны и для внутреннего использования, в повестке государственных СМИ отвечая за образ храброго меньшинства «здоровых» европейцев, противостоящих абсурду толерантности, педофилии и низкопоклонничества перед Америкой, которые в их странах насаждают либеральные элиты. Владимир Путин и раньше изображался лидером консервативного мира и последним защитником традиционных ценностей, но по итогам уходящего года его небольшой клуб плохишей парадоксальным образом вдруг превращается в едва ли не мейнстримный идеологический альянс. Который к тому же обещает наращивать влияние и обрастать новыми членами.

Грядущий год готовит много интересного. Нас ждёт продолжение и развитие политических кризисов в Великобритании и Италии, а во Франции, Германии и Нидерландах пройдут выборы, на которых у кандидатов-популистов серьёзные шансы на успех. Теперь, когда антилиберальная политика становится глобальным трендом, возможно формирование новых и перегруппировка старых идеологических альянсов. Будет ли союз популизма и постправды новой движущей силой публичной политики? Сможет ли неолиберализм предложить жизнеспособную альтернативу? Так или иначе в 2016-м политическая история западной цивилизации совершила резкий поворот, наглядно показав миллениалам, что, каким бы привычным ни казался их уютный миропорядок, нескольких месяцев может хватить для того, чтобы невероятное стало обыденным. Этот опыт может пригодиться в следующий раз, когда возникнет соблазн отмахнуться от надвигающихся перемен со словами «брось, этого просто не может произойти».

Изображения: «Википедия» 1, 2, Kremlin, Flickr.com/photos/fei_company