«Хранители радуги», экоактивисты и левый терроризм : Отрывок из книги «Формейшен»

Этой осенью в издательстве Common Place вышла книга Феликса Сандалова «Формейшен: История одной сцены», посвященная отечественному пост-панку девяностых, группам «Соломенные еноты», «Лисичкин хлеб» и культурному подполью того времени в целом. Сегодня в ДК «Трехгорка» пройдет презентация, где, кроме прочего, выступят непосредственные герои «Формейшена». FURFUR публикует с сокращениями отрывок, посвященный зародившемуся в андеграунде девяностых эко-активизму, «Хранителям радуги» и левым радикальным идеям в Москве. 

Захар Мухин:

Тусовку рафинированных анархистов-интеллектуалов начала девяностых я почти не видел, у нас тогда было свое дело — панк-рок. Потом, когда мы в 1995-1996-м к этому подошли, то уже застали ее остатки, человек двадцать едва набиралось. А вот анархо-экологические дела были масштабные, туда привлекали все неформальное население региона — ехали и панки, и нацболы, и неоязычники, кто угодно. Там бывали серьезные замесы — в 1997-м, например, в Волгодонске было побоище, но меня там не было. Тупикин тогда был так настроен, что когда его спрашивали про революцию, он говорил очень строго: «Революция сейчас происходит в Волгодонске».

 Владлен Тупикин:

 «Хранители радуги» возникли тоже на гребне перестройки — тогда, в 1989-м, был большой экологический лагерь под Чапаевском, на семь тысяч человек. Они не были самым крупным явлением в этой области, был куда больший по численности Социально-экологический союз, но это не анархо-экологи, а скорее такие бородатые дядьки и патлатые тетьки биологи, немного вольного вида, не хиппи, конечно, просто сотрудники биофаков, советские работники, те, что в заповедниках живут. Старорежимная интеллигенция, которая с браконьерами еще в шестидесятые боролась. А «Хранители радуги» — это было новое поколение радикалов, в основном анархистов, которые уже побывали в чапаевском лагере против заводов по сжиганию химического оружия. Главным был такой писатель-фантаст Сергей Фомичев, который впоследствии стал все под себя подминать, и движение раскололось. Тактика была такая: Фомичев заявил, что в РФ двадцать тысяч вредных предприятий. Если мы будем закрывать даже по предприятию в год, то нам потребуется двадцать тысяч лет. Поэтому надо находить слабые места в системе — искать города, где уже есть народные волнения, есть оппозиционные газеты, катящие бочку на власть по поводу конкретного завода. Надо приезжать туда и раскачивать ситуацию. Сначала приезжает разведчик из анархо-экологов, все выясняет и предупреждает местных — мы будем у вас хулиганить, будьте готовы. Гранты тогда на экологию были, откровенно говоря, небольшие, порядка тысячи или полутора тысяч долларов. Давались они на какую-нибудь конференцию, но, естественно, никакой конференции не проводилось, а покупались наручники, запас еды и палатки. Отчеты писались липовые, но фонды смотрели на это сквозь пальцы. Потом ехали, устраивали несанкционированные митинги, разбивали палатки возле объекта, бузили. И менты не понимали, что с этим делать. Это сейчас все решается за минуту. А тогда полномочия у силовых структур были меньше и понимания ситуации меньше. Власть не умела точечно работать с населением, и они наламывали дров в первые пять дней, выступали слишком жестко, город однозначно вставал на сторону приезжих, и потом обычно через месяц-два волнений власть сдавалась.

Захар Мухин:

«Хранители радуги» были очень политизированы, поэтому Володя Сливяк от Фомичева отделился и возглавил «Экозащиту». Потому что «Хранители» слишком мурыжили эту тему — «Не фашист ли ты?». А Володя мудро рассудил, что можно заниматься экологией, не будучи радикальным анархистом. Первый раз я поехал в эколагерь в 1996-м, когда нас позвал в Сочи Макс Кучинский — очень интересный человек, историк, специалист по малому народу — лопарям. Блокировали администрацию Сочинского заповедника, все оплачивалось: билет, питание, проживание на квартирах. Чего же не поехать? Там я познакомился с Федерацией анархистов Кубани — ФАК. Они тоже туда приехали в составе нескольких девушек. Они себя вели очень развязно и по-феминистски. Они считали, что если санузел общий, то это нормально. Кто-то принимает душ, а кто-то заходит в туалет по нужде, разнополые люди — это предрассудки. Своеобразным духом свободы от них веяло — там была товарищ Баррикада, товарищ Искра, Алена Осеева и Настя Усок. Настя Усок потом вышла замуж в Польше за анархо-капиталиста. Да, и такие бывают. На следующий день с песнями, с кричалками пошли на акцию. Кучинский заводил: «Пуэбло, унидо, Хараса рамон сидо!» («Люди, народ! Хараса должен умереть!»), мы шли к администрации Сочинского заповедника. Она представляла собой квадратное здание с внутренним двором. Мы подошли и заблокировали все двери, все калитки, все ворота. Приковались наручниками. Такая тактика была — просовываешь руку так, что невозможно пройти, не покалечив тебя. Это потом сыграло злую шутку на одной из акций тоже где-то в Сочи, они заблокировали улицу, сковав себя живой цепью. А там поехал «камаз», который почему-то не стоял на тормозе, и одной девочке оторвало руку. Она после этого говорила, что еще сильнее будет бороться за экологию.  

 Владлен Тупикин:

У экологов всегда были яркие акции, их было много, только в 1996-м тринадцать, из которых одиннадцать показали по телевизору. Нас могли показывать, так как мы вроде как не политики, черными флагами не размахиваем, а боремся с вредным промпроизводством. Мы еще с удовольствием использовали разную визуалку, то животными оденемся, то одинаковые майки найдем, транспаранты с громкими лозунгами — забирались на Минприроды с растяжкой «Министерство продажи природы». Такого тогда не делал никто. И это, конечно, привлекало и самим драйвом, и возможностью героически попасть в ментуру, и возможностью показать своим возлюбленным себя в новостях. У журналистов был в голове только «Гринпис» тогда, и они нас часто с ними путали — например, когда в сентябре 1994-го заблокировали, приковавшись наручниками, администрацию президента, газеты писали, что это «Гринпис» сделал. Смешно, но в 1997-м, когда «Гринпис» выиграл суд по поводу атомного полигона на Новой Земле, у журналистов уже произошло замещение в голове, и «Комсомольская правда» написала, что «Хранители радуги» выиграли суд. Мы быстро научились техникам эффективного пиара — например, как мы захватили стройку на территории Нескучного сада. Нас было мало, человек сорок, и мы думали, кого бы нам привлечь, — и логически вышли на цепочку, что это же Нескучный сад, тут толкиенисты — а давайте-ка их позовем. В итоге двести эльфов и орков вышли на стройку, махали мечами, трясли щитами, и телевидение, конечно, не могло мимо такой картинки пройти. 

Павел Шевченко:

С анархизмом в девяностые было сложно по той простой причине, что анархическим было все вокруг. Вот как «Хранители радуги» придумали с агитацией — они вкладывали свои листовки в конверты пластинок, которые печатал завод «Апрель», те самые, с цветным яблоком: «АукцЫон», Башлачев, русский рок весь. Покупаешь пластинку, достаешь оттуда вкладыш, а вместе с ним призыв к акциям против вредного производства вываливается. Не знаю даже, куда они просочились, на сам завод или в фирменный их магазин на Соколе, но сейчас это звучит безумно.

Марина Потапова:

«Хранители» — это, конечно, очень специфическая организация была. Завораживающее ебанатство. Сочетание-то какое само по себе — «Хранители радуги». Я всю эту добренькую риторику ненавижу и на этих словах почему-то представляю радугу-единорога из Adventure Time. А на деле же «Хранители радуги» — это были самые отпетые говнопанки, бомжи и наркоманы, которых только можно помыслить. Когда мы с Мухиным разошлись, я вписалась в сквот на Остоженке, потому что жить было негде. И меня назначили как бы хранителем сквота, потому что там была совершенно распиздяйская тусовка, которая вообще не думала о завтрашнем дне, им просто периодически нужно было место, чтобы там пересидеть. Конечно, там были серьезные ребята, боровшиеся за экологию. Но основной контингент — это такие люди, которых никто не хотел в Москве видеть, и поэтому их отправляли ночевать в этот сквот, ситуация все время балансировала на грани психоза. «Хранители» постоянно жгли какие-то бульдозеры и, например, в семикомнатной квартире, где я одна жила, хранили бензин. И плевать на то, что милиция постоянно приходит, потому что этажом ниже жили какие-то грузины, которые, как я понимаю, торговали наркотиками, и менты их крышевали. Но об этом никто не думал — один раз мне взрывчатку принесли, типа, давай ты ее хранить будешь. Как раз НРА возникла тогда1.

Владлен Тупикин:

В 1995-м в анархо-экологическом лагере произошел перелом, отчасти связанный с контркультурой. Как собирали народ на акции до этого? Максим Кучинский, антрополог и панк (правда, весьма хипповского вида) шел на Арбат, бухал несколько суток с местными завсегдатаями, влюблял их в себя — и вот уже есть команда, готовая на поездку на край света. Но что это значило: пьянка, поездка, опять пьянка, адреналин, драки с ментами — все это прикольно, но потом наступает осень и все разбегаются. Что делать? И тут на нас свалился сквот на Остоженке — то есть полноценная база, где каждый день кто-то тусовался. Самый известный сквот на тот момент был на Большой Садовой, где был засквотирован целый подъезд. Там «Коррозия металла» репетировала, Артур Аристакисян снимал «Ладони», Умка сделала хипповский университет, читала лекции по битникам — огромная коммуна. Из анархистов там постоянно жила только Марина Потапова, условия там были чудовищные, приходилось чуть ли не с помойки питаться. В этом сквоте делался реквизит для анархо-экологических акций, клеились картонные конструкции, которыми потом перегораживали улицы. Что-то из этого перекочевало в сквот на Остоженке.

Захар Мухин:

Первого марта 1996-го у нас был День неизвестного художника в сквоте на Остоженке, три дня угара. Был, например, «Мохнатый хоккей» — Марина Потапова делала настольный хоккей, только вместо обычных игроков там были фантазийные фигурки разные, обклеенные мехом, то есть это даже не игра была, а маленький театр с управлением. Я устроил огромное представление с солдатиками — такое все было детское в чем-то, но очень веселое. Поповский тоже участвовал, Яма-Шульц… Много интересного было. И вот там в первый раз появилась Лариса Романова, и я могу точно сказать, что на тот момент она была полнейшим чайником и никаким терроризмом даже близко не интересовалась. Просто тусовщица в кожаной куртке, общалась с Пашей Американцем (Полом), который жил в соседнем сквоте. Но получается, что в ее голове быстро произошли перемены. 

Александр Матюшкин:

Мы в чистом виде спиртное не пили, наверное, нас это и спасло от того, что произошло с формейшеном. У нас был «замес» — бралась крепкая выпивка и в умных пропорциях и сочетаниях мешалась с газировкой. Вставляло быстрее из-за газов, и мы думали, что меньшее количество может принести больший эффект. Ну так и получалось, наверное — ты быстрее чувствовал опьянение и не перебирал лишнего. Красную газировку предпочитали всем остальным.

Захар Мухин,

цитата из газеты «Краеведы на марше»,
№ 15, 2000:

«зАиБи» (за Анонимное и Бесплатное искусство) и «ДвУРАК» (Движение ультрарадикальных анархо-кравеведов) — два названия небольшой группы молодых людей, занимающихся альтернативной музыкой, маргинальной политикой и множеством сопутствующих занятий, как правило, совершенно нищих (один из девизов — «Денег нет и не надо») и нигде не учащихся. Можно условно разделить их, сказав, что «зАиБи» делает визуальную продукцию и тексты, а «ДвУРАК» организует «краеведческие маршруты». Анархо-краеведение интересуется заброшенными зонами, мусорными ямами индустриальной цивилизации. Оно проводит маршруты по старым полигонам, недостроенным заводам, заброшенным стройкам, торфяникам и полям фильтрации. Все хеппенинги происходят в заброшенных городских зданиях, среди металлического лома, бетона, кирпича и прочих индустриальных отходов; это руины индустриальной цивилизации. Любовь краеведов к такому субурбанистическому колориту можно сравнить, с одной стороны, со стилистикой конструктивизма, с другой — с индустриальным стилем немецкой альтернативы начала восьмидесятых, музыкой Einstürzende Neubauten и т. п. Походы по этим местам крайне неудобны, затруднительны для участников. Тем важнее, чтобы их сопровождали дождь, непогода. <…> Преодоление пути — необходимое условие участия в заибическом действии, потому что спокойный и равнодушный зритель обязательно останется от него в стороне. Роль зрителя унизительна, каждый должен быть участником, каждый должен принимать участие в совместном творчестве, неспособный к этому не может и претендовать на участие в Анонимном и Бесплатном Искусстве, ему лучше посещать музеи. <…> Вообще, наш главный лозунг: нет перформансу, даешь хеппенинг! Праздник должен быть всеобщим и спонтанным. Роль зрителя унизительна.

Анна «Англина» Бернштейн:

Позднее, когда я уже уехала, Модель нашел себя в области радикального активизма и перформанса, строили баррикаду на Никитской, захватывали Мавзолей, забрасывали Думу красной краской. Но это уже было без меня. Захар же ушел в религию.

Анатолий Осмоловский:

Модель принимал участие в акции с залезанием на Мавзолей с лозунгом «Против всех» 9 декабря 1999 года. Но Модель для угара участвовал в огромном количестве акций, вот в акции «Против всех» он был мотором. Когда Авдей Тер-Оганян решил эмигрировать, вся наша группа по факту была разгромлена, мы были обескровлены, и Модель активно очень взялся за планирование акций и их осуществление. Я тогда был в депрессии, но Модель меня мобилизовал — благодаря его настойчивости и воодушевлению мы хоть что-то сделали во время этой предвыборной кампании. 

Андрей Стволинский:

Баррикады на Большой Никитской — это идея Осмоловского. У него была кампания «Против всех», и в рамках нее родился такой посыл, что в мае 1998-го исполняется тридцать лет французской революции 1968-го. Тогда мы построили баррикаду, картонную, но вполне серьезную, на Большой Никитской. Было очень много лозунгов на французском языке, были и намеренно ничего не значащие плакаты, выдвигались абсурдные требования вроде предоставления захватившим улицу права бесплатного и безвизового перемещения по миру. Сделано было максимально быстро: подогнали «газель», в которой были уже готовые коробки, разгрузили во дворе, вытащили и полностью заблокировали проезд. Причем сначала перекрыли Романов переулок, приехали менты, посмотрели на это издалека и ничего делать не стали. Ну и дальше там стоять стало скучно, мы уже вынесли баррикаду на Большую Никитскую. Сохранилось видео, где видны испуганные люди в «Ленд Роверах», которые с вот такими глазами разворачиваются и уезжают оттуда, потому там сто человек с красными лозунгами и флагами. Продержаться удалось порядка часа — постепенно стали стягивать большие силы милиции, но они тоже не знали, что делать с такими идиотами — все было настолько неожиданно и без каких-либо конкретных требований. К тому же это были девяностые годы — совсем недавно еще шахтеры стучали касками по Горбатому мосту, поэтому народ был пугливый. В какой-то момент Дима Пименов с Осмоловским сказали, что мы победили, пойдемте гулять по освобожденному городу. Баррикаду в итоге потихоньку растащили дворники — вероятно, на растопку.

Владлен Тупикин:

Левого терроризма в новейшей истории России до этого не было. То, что теракты идут из нашей среды, грубо говоря, что корни растут из известного всем сквота на Остоженке, — это было не то чтобы всем понятно. По крайней мере, я был совершенно не в курсе. Лариса мне всегда казалась вздорной девицей, очень скандальной и авторитарной, а Илюша милым парнем, но пропойцей. Мне и в голову не могло прийти, что они чем-то таким занимаются, не той организации люди. Потом они стали выпускать журнал «Трава и воля», который должен был навести на мысли: в соответствии с названием этот журнал пропагандировал занятия терроризмом и употребление наркотиков как революционизирующие действия. Но возможность того, что они будут выпускать такой журнал и параллельно заниматься провозглашенной на страницах «Травы и воли» борьбой я отметал сразу как бредовую, слишком велик риск провалиться. Когда Лариса и Илья совершили первую попытку поджога военкомата, осенью 1996-го, я в «Московском комсомольце» прочитал революционное сообщение номер один — они их нумеровали: один взрыв, одно сообщение. Такая свобода слова была, что их текст полностью опубликовали в разделе новостей: что молодежь убивают в Чечне, что надо это прекратить и так далее. У меня волосы дыбом встали — но это было очень грамотно расписано, так, как будто я это сам написал, но я же этого не писал и не знаю никого, кто бы так здорово сформулировал. Видимо, это писал Романов, который, надо сказать, обладал хорошим слогом и был довольно изобретательным человеком. По молодости у него были всякие идеи типа взять колючей проволоки и принести в день красного террора к зданию горьковского КГБ, после чего отсидеть пятнадцать суток.  

Андрей Стволинский:

Органы стали нами интересоваться после захвата Мавзолея, тогда фэсэошники стали всех таскать на допросы — участковые к ним приходили. Я немного посидел в милиции за то, что сдал сюжет о захвате в программу «Скандалы недели»: тупо стоял с камерой перед Мавзолеем, и меня замели вместе с остальными. Но тогда жесткого прессинга еще не было, это потом уже, когда все скатилось в левый терроризм. Тогда возникли в нашей анархической среде люди, которые были готовы на акции прямого действия — они собрали боевую ячейку и устраивали теракты. Я познакомился с ними через Моделя и немножко втянулся. Я очень четко тогда проводил для себя грань, что я во всей этой войнушке не участвую, я могу наблюдать и немного помогать, но ничего криминального. Я тогда делал сайт ugoraet.narod.ru — и, конечно, угар был центральным лозунгом или требованием. И левый терроризм — это тоже прежде всего был угар, хотя и близкий к RAF, к «Красным бригадам». Это не было каким-то идеологически стройным явлением, напротив, это была дикая смесь анархизма и коммунизма, почему от этих людей открещивались по очереди то анархисты, то коммунисты: мол, какие-то они вообще безумные. Началось все с взрывов памятников, потом милицейский автобус, а последняя акция была самой громкой — двадцатью килограммами взрывчатки подорвали приемную ФСБ. В стене образовалась конкретная такая дыра, в половине квартала стекла повылетали. Все это подробно я описал в статье в альманахе «Образ жизни». 

Марина Потапова:

Идеи НРА были полным бредом — надо понимать, что эти люди очень много дули и выдумывали себе всякие теории. В основе там была мешанина из всего: Кропоткин, Бакунин, RAF плюс психоделическое движение — все самое вкусное собрали в кучу. Люди были совершенно бессистемные — то, что им тогда удавалось какие-то акции свои проворачивать, яркий показатель того, насколько хаотичное было время и насколько спецслужбы не справлялись со своими задачами. Это была жизнь в глубочайшем мифе. Отрезвление у некоторых произошло уже в камере. 

Владлен Тупикин:

В сквоте на Остоженке жили люди кардинально разные, но одинаково радикальные. Параллельно с ультралевой НРА там существовала маленькая фашистская группа под руководством Яна «Смертника» Мавлевича — Лариса Романова до сих пор борется, чтобы вытащить его из психиатрической тюрьмы (к настоящему моменту он уже на свободе, — прим.ред.). Он и впрямь производит впечатление нездорового человека, по сравнению с ним Усов — обычный гражданин с причудами. Мавлевич вместе с несколькими маргинальными неформалами решили, что московская тусовка заражена негативными элементами и их всех надо убить, чтобы улучшить общество. И составили список людей на пятьдесят, в том числе и Умку в него включив. Так они и убили троих человек, третьим был такой Царевский, который банчил травой, но героином не торговал. Он сыграл плохую роль в сдаче ментам и бандитам Булгаковского сквота, но его тогда припугнули конкретно. И эта группа людей во главе с Мавлевичем выкопала для Царевского заранее ямку в лесу, вытащила его из сквота и повезла куда-то — мол, есть вопросы, надо решить. Он по дороге стал чувствовать неладное, и когда его привезли в лес, понял, что сейчас все закончится. Он вырвался и убежал, но случайно совершенно выбежал на яму, приготовленную ему, не заметил ее, споткнулся и в нее упал. Его догнали, облили бензином и подожгли. Потом они убивали четвертого и недоубили его. Пошли искать лопату, чтобы закопать, и он смог уползти и позвать на помощь. В итоге Мавлевича и остальных повязали, сам Ян сел в психушку.

Захар Мухин:

Тогда в Москве было три больших сквота (известных мне, а говорят — больше) — один на Остоженке, им руководил некий Хобо, вот там мы и провели День неизвестного художника в 1996-м. Он, с одной стороны, тусовщик-неформал, а с другой — жестко пресекал всю тему с наркотиками. У него был сквот, где не курили и не бухали. В отличие от других. Уникальная тогда была позиция. Назывался сквот «Небеса». Были на Садовом кольце «Беса» в булгаковском доме. В противовес. В Остоженском сквоте жил также легендарный Дима Царевский, зверски убитый вскоре Яном «Смертником». С Царевским у меня было мимолетное, но сильно запомнившееся знакомство. Он показывал мне альбом Облачной комиссии, была такая в двадцатых годах при советском правительстве, во времена творческого порыва масс. Царевский звал меня на аэродром, прыгать с парашютом. Рассказывал, что тем, кто много и хорошо прыгает, поступает предложение работать в ГРУ. Сам же он со своими дредами и барабанами никак не вязался с понятием «ГРУ».

Марина Потапова:

Хиппи были идеалистами и жили в своем мире. Была такая тема, что тебя проверяли, достаточно ли ты лучезарный человек. Вот у Поповского они нашли какую-то темную энергию и от него отгородились, мол, он чужой. Они воспринимали себя как такую элиту, а панков не очень привечали как недостаточно идеалистичных людей. Вот и у Царевского были романтические представления, что он меняет мир к лучшему. У Яна «Смертника» тоже были такие представления, только свои. Странно очень вышло. Половина обитателей сквота погибла в считанные месяцы. Кого-то порезали, кто-то утонул, кого-то в тюрьму упекли. Через три месяца почти никого не осталось.

Алексей Цветков:

По делу Новой революционной армии (НРА) и других подверстанных к ней вооруженных групп я как раз и проходил в 1999-м как свидетель. Вызывали на допросы в Лефортовскую тюрьму. Предупреждали, что собираются перевести из свидетелей в обвиняемые. Но обошлось, я выкрутился. У них ничего на меня не было. Но найти могли, если бы очень захотели и был бы нажим сверху. В конце девяностых НРА начали взрывать военкоматы, приемные ФСБ, новомодные памятники царям, памятные плиты белогвардейским генералам и т. п. Они рассылали по редакциям, в том числе и нам в «Лимонку», письма, объясняющие их цели и мотивы. Из этих писем получалось, что они левые анархисты, выступающие против нового имперского дискурса, милитаризма, поповщины, продажности официальных профсоюзов и т. п. После того как ФСБ арестовало нескольких активистов, а остальные симпатизанты притихли и залегли на дно, стало ясно, что это трогательный альянс политизированных панков летовского типа и более молодых неокомсомольцев-маоистов, которые занимаются спортом и не ругаются матом. Психотипы абсолютно разные, но цели и методы вполне могут совпадать, и именно сочетание столь разных людей в одном отчаянном проекте может их превратить в социальный динамит. Главной их особенностью была центральная роль девушек, а не парней. В этом было что-то по-настоящему феминистское.

Соколов был к ним близок, но действовал в одиночку. Марксист-индивидуалист. Изучал химию и подрывное дело. Работал по ночам в пекарне. Приходил к нам в бункер с обожженными руками, воспаленными глазами и очень решительными планами. «Я принесу сюда каски, палки, мы разольем в бутылки все что надо и на ближайшем же митинге рабочий класс даст буржуазному государству свой огненный ответ», — говорил он, осматривая подвальные углы. Предлагал то есть сделать у нас мастерскую и склад всего необходимого для уличной войны. Посоветовавшись с Лимоновым, я вежливо ему отказал, сославшись на то, что подставлять бункер мы не можем. Лимонов вообще вполне допускал, что все это провокация спецслужб против нас. Но Соколов не унывал, продолжал молоть селитру, завел контакты с поисковиками, добывавшими по лесам оружие Второй мировой. Когда его посадили, он написал мне из тюрьмы открытое письмо, признавая, что «Лимонка» может стать детонатором новой революции, но без поддержки рабочего класса такая революция обречена. Он распространял «Лимонку» в своей камере и многих увлек там нашей газетой. Это письмо было опубликовано Прохановым в газете «Завтра», и потом на допросе в Лефортовской тюрьме мне его предъявляли как одно из доказательств связи с террористами. Впрочем, таких доказательств были десятки и отпираться было бессмысленно.

 Андрей Стволинский:

В какой-то момент всех, кто имел отношение к НРА, повязали, начались допросы и обыски, дело становилось все менее веселым. Люди, участвовавшие в терактах, получили до девяти лет тюрьмы. Мне повезло, что я не участвовал и в какой-то момент согласился давать показания, поэтому меня оставили на свободе, плюс это были все-таки девяностые годы, еще не начался путинский режим с закручиванием гаек. Тогда было четко сказано, что все, кто напишет признательные показания, получат условный срок. И фээсбэшники свое слово сдержали. Даже та девочка, которая ходила взрывать приемную ФСБ вместе с основным составом, тоже дала признательные показания и получила условный срок. В какой-то момент фээсбэшники меня достали — таскали на допросы регулярно, я там проводил просто уйму времени. Тогда они еще были тихими, прессинг был исключительно психологический, меня не били. Но было такое, что тебя закрывают в помещении и как бы забывают про тебя. Тогда был громкий случай с обстрелом посольства из гранатомета «Муха». Меня закрыли в комнате с этими гранатометами и ушли обедать на три часа. Обстреляли не анархисты, а какие-то сумасшедшие, но какая тебе разница, если ты уже сидишь в комнате, эти гранатометы лежат перед тобой и ты уже не знаешь, что тебе будут шить. Были и восьмичасовые допросы, давление по методу «плохой следователь — хороший следователь», крики, угрозы. Забирали все бумаги, залазили в компьютер.

Дмитрий Модель:

Преследование нас органами власти не связано с «Лисичкиным хлебом». Это связано с участием отдельных членов группы (не будем называть их фамилии) в разных незаконных действиях. Если меня задерживали или привлекали свидетелем, то это никогда не было связано с «Лисичкиным хлебом» и с «зАиБи». Один раз при обыске изъяли видеокассету с концертом группы «Долби систему». Но про нее мало спрашивали, следователя интересовали посетители того концерта. Но я так и не вспомнил, что это за кассета и как она ко мне попала, в соответствии с 51-й статьей.

Было много разных заявлений, которые делались для того, чтобы ошеломить собеседника и ввергнуть его в ступор. Очень часто мы делали панк-жесты в разговоре, лозунги провозглашали, за которыми иногда ничего не было кроме красивой истории. Захар прочитал что-то в книге «Железный поток» — одно говорит, прочитал что-то у Воннегута — говорит второе. Мы часто, например, твердили лозунг «Бога нет!». Сейчас эта фраза потеряла смысл — по-моему, и так это очевидно. А тогда, когда еще был бассейн «Москва», а не ХХС, православие только начинало подползать, нужно было ходить и всем об этом напоминать. Захар даже в церковь забегал и кричал, что бога нет, его оттуда выводили, все это за двадцать лет до Pussy Riot. Ну он всегда был более экзальтированным. Хотя и в песнях у нас антиклерикальный заряд все время был очень мощный.

Захар Мухин:

Хорошая штука — документы. Вот взять, например, текст «Курс коллоидной химии», который Борян писал в середине девяностых. Например, он пишет: «Если Бога действительно нет, то тогда правы корейцы, установив культ человека-бога на своей земле». Заметь — он не пишет, что Бога нет. Он пишет: «Если Бога нет». Он размышляет на эту тему. Он был на тот момент человек неопределившийся. Хотя у нас в «Подробностях взрыва» были даже антирелигиозные манифесты довольно жесткие. Я сейчас понимаю, что наша и моя лично антиклерикальность была продиктована тем, что появилось такое модное явление — религия, такой общественный тренд. Мы были скорее социально антирелигиозны, чем метафизически. Конечно, нас раздражало, что разрушают бассейн «Москва» как один из символов советской эпохи — это не могло не раздражать. И коль скоро там будет храм, то, получается, храм тоже в этом виноват.