Вершина мира: Как я провел 26 дней на Аляске

Герой нового необычного путешествия — Илья Леутин — режиссер и большой выдумщик. Он отправился почти в месячное путешествие на Аляску ловить рыбу и испытывать себя на прочность. О своем путешествии он писал письма в Россию. На их основе и были составлены рассказы о той поездке.

«Получив pay-check с двумя тысячами долларов, полагавшимися мне за две недели каторжного труда, я покидал Кенай с ощущением беглеца и предателя. Мои филиппинские, мексиканские и украинские напарники продолжали трудиться в порту ради того, чтобы привезти достаточное количество денег своим семьям. Я же не думал о тех, кто на берегу, я жаждал посмотреть свет и не имел ни моральных, ни физических сил дергать кишки этой чертовой рыбе», — подробнее о путешествии читайте в этом материале FURFUR.

ЧТО ВЗЯЛ С СОБОЙ

Не покупал в дорогу ничего, ехал налегке, потому что знал, что обратно все равно привезу целый рюкзак всякой нелепицы. Вез с собой только рюкзак (литров на 20, что ли, я не разбираюсь). В Нью-Йорке было тепло, ходил там в одной майке. Когда приехал в Анкоридж, купил в секонде пару курток, два свитера, шапку, рубашку — всё по одному-два доллара. Улетая с Аляски, все это где-то оставил, не помню где, или отдал кому-то, вряд ли просто выбросил.

В Анкоридже я поселился в хостел и сразу начал искать работу в порту или на судне, потому что мои 150 долларов быстро таяли. Четыре дня я пытался что-то найти через агентства, но ничего не выходило. В хостеле я познакомился с боксером Мишей — украинцем, у которого не было денег совсем, последняя двадцатка, и вдобавок он не мог сказать ни слова по-английски и тоже искал работу в порту. В общем, я там был еще не самый безрассудный парень.

Деньги заканчивались, я предложил Мише поехать прямиком в Кенай, зайти в порт и спрашивать о найме прямо там, лично, минуя всю эту бумажную американскую бюрократию. В итоге мы так и сделали, и нам сильно повезло: нас взяли на работу обоих, и когда я уезжал, Миша еще остался зарабатывать. Что с ним, как он сейчас, я не знаю.

Когда я приехал в Анкоридж, у меня было что-то около 150 долларов. За две недели я заработал почти две тысячи долларов — этих денег хватило, чтобы купить раунд-трип «Аляска Эйрлайнс» до Барроу (долларов 450, кажется), пробыть семь дней (потратил долларов 40, не больше) и добраться до Сан-Франциско, где я нашел другую работу.

В ПОРТУ

За последнее время я научился отличать лосося по видам, вспарывать и чистить его нутро за несколько секунд, поучаствовал во всех стадиях процесса добычи и заготовки рыбы, отработал 101 час и в одну из смен не останавливался в течение 20-ти с половиной часов — три с половиной на сон, еду и все остальное. Каждый день я поливал из шланга мистера Осаку, старого небольшого японца, заведующего икорным отделением, а он в ответ поливал меня.

Я гнул спину, наполняя и опорожняя рыбную корзину на «Снэппере» — лодчонке старика-англичанина и его помощника, которые могли бы сыграть Дживса и Вустера, если бы мы решили поставить корпоративный спектакль ко Дню труда. И вот теперь чек на две тысячи лежал в моем кармане — отнюдь не много, но могло хватить на месяц-полтора спокойной жизни. С течением времени мысли о любых потраченных некогда суммах становятся бесплодными, а потому теперь можно решить, что на самом деле там, в порту, мне платили не долларами, а воспоминаниями.

ЗАЧЕМ Я ЗДЕСЬ

Если спросить меня теперь, какого черта я поперся в Барроу, я вряд ли быстро найдусь, что ответить. Уж очень громко и ненадежно это звучит, будто из драмы Софокла в пересказе школьника: «Поехал, чтобы обмануть собственную судьбу». Однако зерно правды в этом содержится. Придумайте для себя логичное обоснование, согласно которому вы оказались на крайнем американском севере, где нет ничего, но есть россыпь моржовых костей на берегу. Лично я не мог его придумать и потому, не раздумывая, собрался в путь.

Первое упоминание о Барроу попалось мне в путеводителе по Аляске. Заметка в четыре строки и ни одной фотографии. Текст был таким: «Мыс Барроу — крайняя точка США и материковой части Северной Америки, расположен на Арктическом побережье Аляски, приблизительно в 2100 километрах от Северного полюса. В Барроу одни из самых суровых природных условий среди населенных пунктов мира. Top of the world — так американцы зовут это место».

Этого текста было достаточно, чтобы зажечь мое воображение. Для меня стало очевидным: если я смогу добраться до Барроу, это будет от начала и до конца моим личным волевым решением, триумфом свободы и безрассудства. Мир не предлагал никаких логичных вариантов, как забраться на его крышу, но я обнаружил дверь черной лестницы открытой и решил самостоятельно вырвать такую возможность.

КОММУНИКАЦИИ

Единственным местом в нашем маленьком рыбацком поселке, где можно было купить билет на самолет, был «Макдоналдс» с бесплатным интернетом. Мы надевали чистые джинсы, садились на велосипеды, миновали пару километров леса, в котором жила лосиха с лосенком, чтобы по очереди, десять человек на один ноутбук, выйти в интернет. «Макдоналдс» на Аляске был для нас одновременно театром, музеем и клубом, он был единственным развлечением, которое могла предложить цивилизация.

Alaska Airlines» предлагала раунд-трип Анкоридж — Фэрбанкс — Барроу за 400 долларов, при этом несколько часов я мог погулять по Фэрбанксу. От Кеная до Анкориджа ходила обычная маршрутка. Я с радостью ухватился за предложение и прикинул, что семи дней для Барроу мне будет достаточно, поэтому заказал обратный билет через неделю. Чем я буду заниматься эти семь дней и где остановлюсь на ночлег, меня не очень заботило, достаточную радость во мне вызывала мысль, что скоро я увижу заполярье своими глазами.

ПРИОБРЕТЕНИЯ

В подвале старьевщика продавались подержанные вещи. Там можно купить электроорган «Хэммонд» с двумя клавиатурами за 75 баксов, клюшки для гольфа по четыре, картины индейцев по 300, японский доисторический монтажный стол для восьмимиллиметровой пленки за пять, американскую конституцию издания 1975 года за девяносто девять центов и еще много чего, что вывезти из Аляски не представлялось возможным.

Я купил старомодную палатку с запахом нафталина за девять, теплую куртку, шапку и пару свитеров по доллару-два, намереваясь выбросить их после своего недельного приключения. Американские секонды — разочарование для модника, они убивают саму идею шопинга. Когда знаешь, что все они заполнены безумными ковбойскими сапогами, байкерскими куртками, реслерскими шлемами, платьями танцовщиц кабаре и джемперами членов закрытых гольф-клубов, которые ты в любое время можешь прийти и забрать практически задаром, горячность по поводу доступной одежды куда-то исчезает. Дефицит провоцирует желание, изобилие — притупляет.

Итак, я был сравнительно упакован и относительно богат. Любые жизненные испытания сулили мне больше, чем совместное проживание с 15 портовыми рыбаками в одной каюте и каторжный каждодневный труд. Отныне я предпочитал иметь дело с эскимосами и северным ветром, чем с chum, silver и king salmon, хотя последний, нужно признать, все-таки настоящий красавец.

Первой остановкой был Фэрбанкс, и он меня не впечатлил. Похожий на даунтаун любого из американских городов, с их стеклянными высотками, кофейнями, где подают ужасный кофе, за который следовало бы штрафовать, с деловыми людьми в костюмах, коих непросто представить на Аляске, особенно когда представляешь ее издалека. Эстетическое отличие Фэрбанкса от любого делового центра штатов замыкается на навязчивом изображении лосей, медведей, собак и упряжек на местных логотипах и вывесках.

У ПОЛЯРНОГО КРУГА

Понемногу я подбирался к полярному кругу, а потому к солнечному свету подмешивалось северное молоко, легкий туман, матовое серебро, словно ты галлюционируешь, не можешь очнуться и время от времени слегка пощипываешь себя за локоть, на всякий случай. С таким светом нельзя строить из стекла и серых камней. Серое растворяется в воздухе, а стекло множит пустоту, и город становится похож на призрак. Лучше всего в этом свете чувствует себя красный лист, зелёный плющ и золото. Те, кто строил Стокгольм, знали, что королевское золото раскрывает свою красоту под матовыми, холодными лучами солнца. Золото — удел севера. Под активными лучами юга золото излучает блеск пошлости, сияние безумия.

Первым впечатлением от Барроу оказался крохотный самолет, заполненный эскимосами в шубах. Такая меховая одежда называется амаути, обычно ее носит женщина. На спине амаути имеет внушительных размеров капюшон, куда помещается ребенок до трех лет. Самолет пробирался через воздушные потоки, солнце, красное, как собачий зев, застыло на одном месте и потому казалось нарисованным на заднике в голливудском павильоне. Казалось, мы догоняли солнце, не давая ему возможность скрыться за горизонт и пустить нас в сумерки. Я ошибался, позабыв, что там, куда я ехал, природа показывает совсем другие спектакли.

Зал прибытия в аэропорту Барроу напоминал грузовой терминал. В комнатку на 30 квадратных метров уместился весь экипаж самолета. Багаж стал вываливаться из окошка, прямо на пол, и пассажирам пришлось создать живую цепь, чтобы подбирать сумки и передавать на задние ряды. Через стеклянную дверь терминала можно было разглядеть серое небо, моросил мелкий дождь. Я дождался своего рюкзака, достал куртку, шапку и вышел в холод, где меня никто не ждал.

Я шел пешком по твердой неблагополучной земле. Может быть, это единственный город в США, в котором нет асфальта. Асфальтовое покрытие рушится под снегом и мешает снегоходам, поэтому здесь его не кладут. Небольшие одноэтажные дома строятся на невысоких сваях, как в Якутии, из-за мерзлоты. В Барроу нет прока от легковых автомобилей, три-четыре месяца в году население ездит на внедорожниках и квадроциклах, в остальное же время, когда все покрывается снегом, пересаживается на снегоходы.

ИНУИТЫ

Жителей севера Аляски по-русски мы назовём довольно вульгарным словом эскимос. Сами себя они называют инуитами (inuits). Инуиты северо-запада и Берингова пролива образуют отдельную группу со своим диалектом — инупиаты. Их родственников в небольшом количестве можно встретить у нас на Чукотке. Барроу — город этих самых инупиатов.

Местное население произвело на меня удручающее впечатление. Грязные, пьяные, потерянные. Иные спали прямо на улице, иные сидели на крыльце собственных домов со стеклянными зрачками, направленными мимо всего. Правительство мощной страны навязало инуитам миф индивидуализма, лишило основы — их коллективного сознания. Город напоминал цех фабрики игрушек, куда сбрасывают бракованных кукол.

Я держал путь к мысу и принялся ловить машину, чтобы меньше устать от ходьбы. Первым водителем, что меня подвез, была грустная старушка с синяком под глазом, вторым был старик с парализованной ногой, он держал костыль на педали газа и давил на него рукой.

Когда дорога закончилась и начался гравий с песком, я снова перешел на пеший ход. В самом начале узкого перешейка мне повстречалась семья с тремя детьми. В семьях инуитов вообще в среднем по трое детей, и один, самый маленький, обязательно сидит в медвежьем капюшоне за спиной. Глава семейства, парень лет 23, вымазанный в земле, с расстегнутым пустым рюкзаком, видно торопился, но спросил, куда я направляюсь.

Инуитские женщины при мужчинах все больше молчат. Я ответил, что иду до конца мыса. Парень спросил, есть ли у меня оружие, и я ответил, что в моем рюкзаке лежит шведский складной нож и томик Маркса, и я не знаю более сильного оружия на этой земле. Парень задумался и предложил вернуться в город с ними, потому что на мысе сейчас полно костей. Я ответил, что не боюсь никаких костей.

— Это кости кита. У белых медведей сейчас голодный осенний период, и они иногда приплывают со своего острова, чтобы прочесать берег, — все это время парень беспричинно хихикал, и потому я решил делить его слова надвое.

Я ответил, что проделал слишком долгий путь, чтобы за несколько километров до финиша повернуть обратно. Парень, все в том же приподнятом настроении, сказал, что это, само собой, мое дело, но он меня предупредил и если я передумаю, то могу подождать у машины, в то время пока они сходят за тягачом, чтобы вытянуть ее из песка.

КОСТИ

Через пару сотен метров я увидел их внедорожник с открытыми дверями, переднее колесо его проглотил песок. Еще через пару километров мне стали попадаться кости. Я не мог сказать с уверенностью, были ли это кости, остатки деревьев или камни. Слишком крепкие на ощупь, громоздкие, тяжелые, они могли принадлежать разве что динозаврам. Если же то, что я держал в руках, было деревом, то где волокна и почему вместо них поры? Если камни, то почему они недостаточно твердые?

Затем я обнаружил кострища со следами крови, веревки, связанные узлами, остатки кожухов, перьев и понял, что совсем недавно здесь был праздник и на этом празднике кого-то ели, скорее всего, моржей. И все же праздник был человеческим, и от этой близости к человеку становилось немного спокойнее.

На горизонте, в конце мыса, виднелась темная конструкция, которую изначально я принял за здание. Солнце уже спряталось, но свет все не уходил, я позабыл, что отныне так будет всегда. Словосочетание «полярный день» пришло мне на ум уже только в середине моей биологической ночи. Дойдя до конструкции, которую все не мог разглядеть, я обнаружил, что там, где мыс только притворился, что закончился, а на самом деле делал поворот, на образовавшемся обрыве лежали свежие, грозные, размером с грузовик, останки кита. Рядом с костями можно было разглядеть и кожу. Я припустил, но не назад, откуда шел, а вперед, в самое пекло собственного страха. Вот тогда я осознал, что передо мной стоит реальная угроза. Встретить медведя здесь означает конец всему. От медведя не убежать, не уплыть, не залезть на дерево, его не испугать, ты один, без огнемета, на узкой 20-метровой полосе суши, запертой между морями. Я никогда не думал, что всерьез испугаюсь белого медведя, того самого, с конфетной обертки, с вывески любимой кондитерской на Невском, того мишку, что обрисован звездами в детской астрологической энциклопедии, мишку, позади которого всегда звучал мягкий, убаюкивающий голос телеведущего Дроздова, того самого мишку, который «ложкой снег мешая, ночь идет большая, что же ты, глупышка, не спишь». О, как же я побежал, со своим рюкзачком.

Метров через 300 по песку и камням, огибая пятиметровые лужи-озера с облюбовавшими их фламингоподобными северными цаплями, на крайней северной точке, смотрящей на Арктику, я выбежал к двум укрепленным тентам. Замки на пластиковых дверях оказались открытыми, но и в противном случае, думаю, я бы решился на взлом. Внутри оказались сложенными в одну кучу лопаты, куртки, чайники, генератор. Я так вымотался, что расстелил спальник и тут же уснул, на камнях.

УТРО

Проснулся я, очевидно, уже утром, от жужжания двигателей квадроциклов. Это приехали археологи. Шумные, они нашли меня, посмеялись над моей историей и сказали, что отнюдь не против того, что я нашел пристанище в их палатке. Один из археологов, старик-инуит, посмотрел в мои раскосые глаза и спросил, native ли я. Чувствуя себя как на экзамене, я ответил, что самый настоящий native, из Сибири, и он обнял меня как сына.

Я проверил свои опасения по поводу медведя: «Неделю назад мы видели одного, он переплывал с острова, но потом повернул обратно. Сейчас осень, они голодные, рыщут по берегу в поисках еды. Вообще они довольно опасны, так что без ружья лучше не соваться. Если гризли хотя бы знает, что за существо человек, то белый медведь к человеку индифферентен. Для него ты кусок мяса, а он голоден, вот и все».

Это был последний день стоянки археологической экспедиции, и я провел его в лагере. Раньше мыс представлял собой древнее эскимосское кладбище, и археологи проводили исследование об эскимосских обрядах погребения. Я помог собрать скарб, убрать лагерь. Когда мы складывали их крепкие тенты, я чувствовал, что собственными руками лишаю себя последнего укрепления. Когда они уехали, мне достался пакет конфет. Я прошел до конца и принялся расчехлять свою палатку, которую купил за девять долларов в своем рыбацком селе. Среди сосательных конфет я нашел мармелад, вернее, разноцветных мармеладных мишек. Тут же, засунув одного из них в рот, я подумал: «Ну вот, ты меня еще не съел, а я тебя — уже да. Один-ноль». Я собирался существовать дальше.

МЫС БАРРОУ И МОРЕ БОФОРТА

Не желая искать компромиссы, я остановился на самом конце мыса, с видом на Северный полюс, который обязательно разглядел бы, будь человеческое зрение способно видеть на две тысячи километров.

Мыс Барроу — узкая полоска суши, шириной не больше 20 метров, длиной около 14 километров. Стрела, пущенная Америкой в полюс земли. Если идти от материка к оконечности мыса, то по левую руку от вас будет Чукотское море, а по правую — море Бофорта. Чукотское мне нравится больше, оно чистое, как хрусталь, синее, ледяное и прозрачное. В нем чувствуется спокойствие гиганта. Море Бофорта — грязно-зеленое, неспокойное, шумное и наглое. Чукотское море заставляет думать о том, что человек — часть живого мира, элемент пейзажа, и потому может с легкостью раствориться в нем. Море Бофорта напоминает, что природа умеет быть агрессивной и способна смыть тебя случайной волной, одним дуновением ветра, вместе с костями, документами, воспоминаниями и мечтами, смыть из истории, словно тебя никогда не существовало.

В конце мыса оба моря сливаются в Северный Ледовитый океан. Дойдя до конца мыса, я перестал бояться каждого шороха, кочки, камней, любого поворота. За мной стояли 14 километров, и каждый метр остался мной исследован, каждый шаг назад, по направлению к городу, был безопаснее того места, где стояла моя палатка. Наверное, так привыкают люди, живущие у подножья вулкана: страх сменяется странной формы уважением и настороженностью и уже не мешает жить. Медведь не перестал мерещиться мне, но сильнейший из страхов — страх мистический — оставил меня в покое. Я вымыл палатку, избавился от нафталинного запаха лавки старьевщика, постирал белье в море, и мой быт десакрализировал местность.

СТРАХ

В то же время меня охватило суеверие, ощущение того, что все вокруг наделено единой живой душой, нечто вроде анимизма эскимосов. Найденные на берегу стволы деревьев я составил друг к другу, получились обереги, которыми я оградил палатку. Отчасти я делал это от скуки, отчасти от ощущения, что такой символический забор как-то может помешать медведю напасть, если он вздумает прийти.

Перед сном я доставал из рюкзака всю имеющуюся одежду и надевал на себя, потом залезал во всём этом в спальный мешок. Во-первых, так, разумеется, было гораздо теплее, во-вторых, мне хотелось скрыть собственный запах за несколькими слоями брезента и ткани. Я еще не знал, что белые медведи чувствуют запах добычи на расстоянии до 20 километров, что они различают живое через толщу льда.

В одну из ночей поднялся сильный ветер, пошел дождь. Ветер выл, это действовало на нервы. Я старался уснуть. Вдруг посреди этой белой беспощадной ночи на мое свернутое калачом тело обрушилось что-то тяжелое. Я подумал: «Вот и все. Он пришел». Запертый в своих слоях ткани, я не шевелился, чтобы не выдать в себе жизни. Что-то лежало, как труп, на мне и не шевелилось, только ветер все выл, как зубная боль. Не знаю, сколько я лежал под этим неизвестным трупом, может, минут 10 или 15. Ничего не происходило. Тогда я собрался духом и вылез. Ни души не было рядом, насколько хватало глаза. Это мой оберег, массивный ствол неизвестного дерева, упал и завалил палатку. Я вернул его на место, укрепил лучше и с тех пор ничего не боялся, решив, что, если медведь придет поужинать мной, этого уже не миновать — а значит, страх бесполезен, в нем нет никакой рациональности, все, что я смогу, — включить камеру и снять собственную смерть во всех ужасающих подробностях. Наверное, я один из тех многочисленных людей, которых визуальное искусство превратило в маньяка, способного абстрагироваться от собственной жизни в пользу воображаемого, словно ты герой собственной жизни, просматриваемой кем-то по кабельному каналу.

ПОЛЯРНЫЙ ДЕНЬ. ПАЛАТКА.

Прошло четыре дня. Я стал полноправным хозяином берега. Большую часть времени читал и писал. Ел и пил очень мало — несколько яблок в день, печенье, вода. Совсем ничего горячего. Во время прогулок находил птичьи яйца и несколько карликовых фиолетовых цветов, они красивы, как алмазы. Северная красота очень сурова, природа не разбрасывается ей понапрасну, но если что-то красиво, то это красиво космически.

Небо круглое, как купол, и от горизонта до горизонта на нем ни одного одинакового места. В полярный день, если нет, как у меня, часов, никогда не знаешь, какое время суток. Впрочем, природа дает уроки, которые быстро запоминаются: если внутри палатки все желтое — это утро, если красное, ближе к оранжевому — вечер.

За пять дней я выбирался в город два раза. Оставлял вещи в палатке, шел до перешейка пешком, а оттуда добирался автостопом. В городе покупал салаты и сэндвичи, заходил на почту, в библиотеку. Цены и зарплаты в Аляске гораздо выше, чем в других штатах, но в итоге, за неделю пребывания в Барроу, я потратил не больше 40 долларов.

В ГОРОДЕ

Здание администрации, инупиатский культурный центр, краеведческий музей и библиотека представляют собой единый сплав. В библиотеке мне разрешили пользоваться интернетом и выдали книги «под честное слово». Я взял с собой в палатку кое-что по истории и альбом «Женщины-инуиты в искусстве». Меня поразило то, что представленные в альбоме художницы по стилю, сюжетам и технике почти неотличимы друг от друга, словно то были не творения отдельных людей, но самого духа народа. В некоторых картинах человек западной культуры с радостью узнает штрихи Пикассо, элементы Модильяни, русский лубок, но это не что иное, как диалог фольклоров разных народов, свидетельство докультурного бессознательного.

6-Й ДЕНЬ

На шестой, предпоследний, день, рано утром, на Чукотском горизонте показались первые льды, они плыли уверенно, как животные, будто была у них особая цель. Мне казалось, я должен был видеть их непременно первым, потому что находился севернее и проснулся очень рано. Я двинулся по направлению к людям, чтобы рассказать им о льдах. На дороге мне остановил свой внедорожник китобой. Я рассказал ему о льдах, но он уже видел их, он прикинул, что от берега до льдин было примерно семь миль, а это значит, снег должен выпасть через неделю. Он имел собственный календарь. Через месяц, в сентябре, он собирался выходить в море бить кита.

Китобой был малюсеньким эскимосом, в его китобойной команде пять человек, мы слушали в его машине Хулио Иглесиаса, и я включил свою камеру. Я поинтересовался, ведь должно быть страшно: лодка миниатюрная, а кит большой, так легко ему перевернуть каяк, и если это в холодной воде, шансов выбраться у команды почти нет. Китобой ответил: «Мы профессионалы, мы занимаемся этим три тысячи лет».

У него миниатюрные руки с шишками на суставах. Я верю ему, это именно он, конкретно он, бьет китов последние три тысячи лет. Между ним и его предками нет никакой разницы, он и есть его предки.

В КОНЦЕ

Такой была моя неделя на оконечности — тихой, дикой, безлюдной. Время поставить себя на паузу, размыслить обо всем, что уже случилось и еще предстоит. Мне представилось, что, раз уж я добрался до Севера, хорошо бы сделать мыс Барроу некой точкой отчета. К примеру, это будет мой старт, а финиш будет на юге Южной Америки. Я взглянул на карту. Можно скатиться, как по горке, к самому подножию Америки. Самым южным населенным пунктом Южной Америки в путеводителе значилась Ушуая, город на Огненной Земле.

Я распластался на песке, кверху брюхом, как вспоротый кит. Надо мной бежали облака, а может, это льды уже плыли по небу. В кармане рюкзака лежал паспорт, а значит, уже сегодня я имел право лететь в Анкоридж, оттуда — в канадский Принц Руперт и дальше, если все пойдет гладко – в теплый Сан-Франциско, где, наконец, смогу отдохнуть от безжалостного Севера. Впрочем, там следовало быстро найти работу, потому что моих денег хватит не надолго. Америка лежала передо мной, как взрослая женщина перед девственником. Ушуая, если она вообще существовала где-нибудь, кроме карты, была где-то далеко, но так ясно звучала в моей голове. То, что меня не съел медведь, означало одно — что я должен туда отправиться. Я собрал палатку, закинул рюкзак на спину и медленно побрел в сторону города.