Мы продолжаем серию статей, посвящённых вопросам сексизма, феминизма, объективации. В новом материале журналист Олег Кашин рассказывает о том, как и почему российские женщины отказались от равноправия.

 

 

П

ожалуй, это самая выдающаяся фейковая цитата из всех существующих — та, которая из «советской книги по домоводству 1960-х годов», наверняка каждый хоть раз где-нибудь встречал: «В разговоры с мужем не вступайте, помните, как сильно он устал, и, лишь после того, как он прочитает газету, вы можете попытаться с ним заговорить», и ещё знаменитая глава для мужчин: «После совершения интимного акта с женой вы должны позволить ей пойти в ванную, но следовать за ней не нужно, дайте ей побыть одной. Возможно, она захочет поплакать». Быть несправедливым в оценках советского периода довольно трудно, там действительно почти всё было ужасно, и неизвестным автором фейковой цитаты из фейковой книги стоит даже восхититься — права женщин в СССР были, может быть, единственной сферой, в которой страна большевиков безусловно опережала все западные страны. То есть там были проблемы с чем угодно, но только не с правами женщины, и если бы кому-нибудь даже в самые мрачные сталинские годы пришло бы в голову публиковать текст, в котором роль женщины сводилась бы к слезам в ванной после секса — такого автора, наверное, просто расстреляли бы.

Это была страна, в которой феминистский праздник 8 марта отмечался как государственный. В которой избирательное право женщины получили ещё даже до большевиков, сразу после Февральской революции (чтобы было понятно — в Швейцарии женщины смогли впервые сходить на выборы только в 1971 году). Страна, в которой на первом съезде писателей случилась такая смешная сценка, когда в зал вошли делегации рабочих и галантный Пастернак бросился к метростроевке, волочившей тяжёлый отбойный молоток, захотел ей помочь — а она не отдала ему молотка, и весь зал над Пастернаком смеялся, хотя даже слова «сексизм» в русском языке тогда не было. Трактористки и лётчицы, сталеварки (есть такое слово?) и молотобойки (а такое?) были любимыми героинями советской пропаганды, обязательной ролевой моделью для миллионов советских девушек. Женщину-космонавта запустили на орбиту через два года после Гагарина. Первая в мире женщина — морской капитан Щетинина — по её учебнику я учился, и никого даже не удивляло, что как это, женщина-капитан — нет, всё в порядке вещей. Советский масскульт — он, кажется, только из таких сюжетов состоял; в послевоенном «Огоньке» было трогательное стихотворение про регулировщицу (тоже, кстати, женщина-полицейский, обязательный участник всех сюжетов тех лет, 70 лет назад!), которая стоит на перекрёстке и любуется подъёмным краном, рассуждая, какой молодец тот парень в кабине, как он лихо работает на высоте, вот бы мне за него замуж, — и не знает регулировщица, что в кабине работает не парень, а девушка-крановщица.

  

 

 

 

 

   

«После совершения интимного акта с женой вы должны позволить ей пойти в ванную,
но следовать за ней не нужно, дайте ей побыть одной. Возможно, она захочет поплакать».

   

 

 

  

 

Надеюсь, я рассказал достаточно, чтобы вызвать у неподготовленного читателя слезу умиления, но умиляться тут, в общем, нечему. Советская власть была предельно цинична, к людям относилась крайне утилитарно, и, жёстко уравнивая женщин в правах с мужчинами, большевики решали вполне прикладную задачу — чтобы во время войны советская эмансипированная женщина в тылу не сидела иждивенцем, а стояла у станка, вытачивая для фронта снаряд; собственно, история войны 1941—1945 года показывает, что замысел вполне удался, и дальше уже даже не было нужды как-то особенно напирать на женскую тему в пропаганде — механизм работал сам, женщины валили лес, варили сталь, пахали целину и чего только не делали. Романтический образ советской лётчицы или той метростроевки, которая не отдала свой инструмент Пастернаку, к концу эпохи трансформировался в образ семижильной тётки в оранжевом жилете, заколачивающей кувалдой какой-то костыль в железнодорожное полотно.

В такой ситуации бороться за права женщин, мечтать о правах женщин — это значило бороться и мечтать о том, чтобы женщина была с маникюром и на каблуках и чтобы никаких кувалд в её жизни не было. Такая мечта легко считывается чуть ли не в любом перестроечного фильме — в «Курьере» Шахназарова бунтующая против своей консервативной семьи девочка устраивает истерику и кричит, что не хочет никаких свершений, а хочет просто ехать в кабриолете по красивой дороге и чтобы на сиденье рядом сидела собачка. В рязановской «Елене Сергеевне» та же мечта звучала в виде анекдота: в утренний час пик в метро пассажир пассажирке наступает на ногу, и она говорит: будьте, мол, осторожны, я же женщина. «Женщина? — переспрашивает он. — Нет, вы не женщина, женщин тут нет, женщины ещё спят».

И когда всё обрушилось, когда советских порядков не стало, появление социальной группы «тёлки» было именно торжеством феминизма по-советски, который от западного оригинала отличался именно тем, что бороться за равноправие постсоветская женщина не хотела — ей хотелось именно потребительского отношения к себе, то есть буквально — поплакать в ванной после секса, а не думать об отбойном молотке. Жаль, Пастернак не дожил — к концу 1980-х в России сформировалось поколение женщин, с радостью готовых отдать тот отбойный молоток кому угодно.

Двадцати постсоветских лет хватило, чтобы этот антифеминизм восторжествовал и стал нормой и наши современницы, протестующие против сексизма, уже почти превратились в полный аналог настоящих классических западных феминисток. Проделав невероятный и по скорости, и по содержанию исторический кульбит, Россия на наших глазах становится Западом.