Почему мы боимся деревни? Откуда это неприятное чувство при вынужденном походе в сельский магазин за свежим хлебом, рефлексия на тему «поздороваться мне с сидящими на остановке людьми или нет», желание попрочнее запереть все замки на ночь? С каких пор мы стали представлять сельскую местность как ареал обитания накачанных плохим алкоголем психопатов с топорами и косами? И только ли это пугает горожанина при виде покосившихся деревянных домов и развезённой шинами автолавки просёлочной дороги?
Е
сли верить Всероссийской переписи населения 2011 года, в нашей стране насчитывается 19 тысяч сельских поселений, в которых де-факто никто не живёт. Ярче знаменитый тезис «деревня умирает» иллюстрируют лишь многочисленные фотосвидетельства из этих самых поселений. Хотя, по мрачной иронии судьбы, жилые выглядят не лучше — покосившиеся вековые деревянные домики с контрастными белыми деталями, неизменные удобства во дворе, иногда — огородные участки, тюнингованные найденными где-то на большой трассе предметами мусора. Исключение составляют лишь пригородные «фазенды», где летом отдыхают работающие городские жители. Но даже там целые улицы с трёхэтажными кирпичными особняками редко обходятся без таких примет, как раздолбанная в хлам неасфальтированная дорога или свалка мусора, строительного или бытового.
На первый взгляд, в царящей разрухе нет совершенно ничего удивительного — да, многовековая традиция деревенского быта была в одночасье погребена под останками Советского Союза. Нет сельского хозяйства — нет работы, нет работы — нет жизни. Бодрая крестьянская витальность в такой ситуации испаряется потоками самогонки и порастает дикой травой. Отдалённые, лишённые источников существования сёла становятся зонами гуманитарной катастрофы, откуда бежит всё живое. В этом нет ничего уникально национального — урбанизация XX века и укрупнение аграрного сектора сделали ненужными сотни миллионов фермеров по всей Европе, разница лишь в том, что, осознавая свою ответственность, государства взяли на себя бремя изнурительных субсидий для ферм. Поэтому почти любая «деревня» в Западной Европе подозрительно лишена мрачной колоритности — тут и улицы из крепких каменных домов, и экстерьерное единообразие, в котором нет места старым покрышкам или деталям металлических коек, и аккуратно спрятанные под землю коммуникации.
Отдалённые, лишённые источников существования сёла становятся зонами гуманитарной катастрофы, откуда бежит всё живое.
Другое дело — США. Европейское левачество даже для демократов всегда оставалось экстремалией, поэтому нищие жители глубинки, у которых по воле рынка или менее уважительным причинам нет нормальных источников заработка, куда больше напоминают наших соотечественников. Особняки из фургонов, качели из дивана, свалки, алкоголизм и токсикомания — «белая шваль» действительно не уступает по части яркого имиджа нашим «колхозным панкам» и всегда выручает в случае, когда надо сказать «Да у них там то же!». Провинциальные жители южных штатов подвергаются не меньшей демонизации со стороны постиндустриального городского населения, вставая в один ряд с многими другими, на страхе перед которыми так любит играть американская поп-культура. Так называемая южная готика была вспахана на почве посеянного Уильямом Фолкнером мифа об аристократичном Юге, обречённом на трагическое поражение в гражданской войне, разложение и смерть. Вуду, инцест и дарк-кантри появились позже. Южная готика — это лишь часть целого образа пугающей провинции. За пределами луизианских болот есть ещё пустынные шахтёрские городки, кукурузные поля, напичканные огнестрелом церкви фундаменталистов и другие локации, в которые среднестатистический нью-йоркер вкладывает все свои страхи перед консерватизмом сельской местности.
Самые мрачные
российские фильмы про деревню
«Папа, умер Дед Мороз»
1991
Канонический шедевр некрореализма даже с избыточной яркостью передаёт настроение горожанина, попавшего в деревню к родственникам.
«4»
2005
Гиперреалистичная иллюстрация деревенских поминок, травмирующая зрителя посильнее любого фильма ужасов.
«Юрьев день»
2008
Фантасмагория про то, чем может закончиться дурацкое желание поехать за 200 километров от города взглянуть на родные места.
«Жесть»
2006
Тут даже не деревня, а садоводство прямо под Москвой. Чёртов муравейник, в котором легко затеряться и можно встретить кучу не самых приятных персонажей.
В России сравнимой мифологии нет. Общий набор стереотипов об умирающей деревне присутствует, но вот артикулированные образы в культуре — в меньшей степени. Тому есть как минимум одно важное объяснение — даже в 2014 году большая часть населения сохраняет относительно крепкую связь с этой самой деревней. В Российской империи более 80% населения составляли крестьяне, в советское время для большинства единственной доступной формой летнего отдыха являлись дачи, которые у простых смертных тоже располагались в основном в деревнях и сёлах. Поэтому резкого отрыва города от деревни до последних лет так и не произошло, для большинства из нас мрачный пейзаж современной русской деревни сглажен тёплыми воспоминаниями о лете у бабушки. Но это не значит, что мы совсем не боимся деревни.
Разрыв приходится аккурат на поколение Y, в особенности на вторую его часть, рождённых уже в РФ. Доступные авиабилеты, интернет и инъекция глобальной культуры создали серьёзную психологическую дистанцию до деревни, которая сразу стала казаться подозрительно неухоженным, лишённым урбанистических прелестей, неуютным местом. Свою роль сыграл и расширившийся информационный поток — это раньше вечно пьяные аборигены казались милыми чудаками, а с повсеместным появлением новостей про то, как «житель деревни N зарубил целую семью в состоянии алкогольного опьянения», желания поехать на выходные в милую русскую глушь поубавилось.
Пугают не только словившие белку самогонщики. Сельская преступность — это ещё и организованные группировки, зачастую спаянные с региональной администрацией или силами правопорядка. Последний яркий пример, прорвавшийся в федеральный эфир, — станица Кущёвская Краснодарского края, в котором члены местного ОПГ расстреляли 12 человек, а дальнейшее расследование выявило причастность «цапковских» к ряду других преступлений и тесную дружбу с краевыми чиновниками.
Последний яркий пример, прорвавшийся в федеральный эфир, — станица Кущёвская Краснодарского края, в котором члены местного ОПГ расстреляли 12 человек.
В 2013-м, ещё до вынесения приговора суда, Первый канал отреагировал на это сериалом «Станица», в котором персонажи сельских бандитов стали главными героями. Многие жители Кущёвской тогда остались, мягко говоря, не совсем довольны романтизацией образа лидера ОПГ Сергея Цапка. Можно сказать, что это лишь яркие события, а не весь контекст и что в городе уровень преступности куда выше, но это будет лукавством. В 2012-м сельская преступность по абсолютному количеству регистрируемых преступлений составила пятую часть (21,8%) от общего числа всех учтённых в России преступлений. Более того, в последние пять лет темпы снижения количественных показателей преступности в сельской местности ниже, чем в городах.
Этого-то мы и боимся. Не ведьм и леших (хотя почему нет), а отморозков на красной «Яве» и местных царьков. Русский человек не привык слишком верить в правоохранительную систему, но всё же факт её наличия в городах действует на него успокаивающе. С ними, по крайней мере, всё понятно, есть рациональные правила игры, а привычный страх не так уж страшен. В сельской же глуши включается хоррор-режим, а твой крик, совсем как в открытом космосе, никто не услышит. Там, где нет хотя бы подобия группы городских дачников, любой горожанин чувствует себя чужаком, окружённым заранее враждебными к нему туземцами. Во многом именно поэтому, а не просто «чтобы не запачкать» при редких поездках в деревню мы надеваем самые неприглядные, ненужные вещи — очень уж не хочется лишний раз акцентировать отличие и привлекать интерес местных. Это социальная, наднациональная фобия сродни той, что испытывают американские тинейджеры, в глубине души осознающие, что косноязычный работник захолустной бензоколонки никогда не укажет им путь в правильном направлении.
Насилие по-деревенски
Специфическое отношение к насилию и закону сложилось в русской деревне ещё в досоветское время. Авторитарный государственный аппарат Российской империи предоставлял крестьянам возможность жить по «обычному праву», то есть фактически самим устанавливать наказания даже за тяжкие преступления.
Любимым аргументом адвокатов защиты в делах о преступлениях в крестьянской общине была «косность и необразованность крестьянского сословия». По этой же причине власти закрывали глаза на некоторые далёкие от требований цивилизованного мира обычаи.
Например, самосуд. «В малороссийских селениях Рыльского уезда Курской губернии пойманному конокраду в задний проход вставляли ключку (крючок, которым дергали сено из стога) или же, раздев донага, привязывали в лесу к дереву на съедение комарам». Аналогичными или менее изощрёнными способами толпа жестоко расправлялась над поджигателями и ворами. Не менее страшная участь ждала и обвинённых в колдовстве. Тут крестьяне точно понимали, что рассчитывать на не признающую магию уголовным преступлением власть нельзя. Колдунов и ведьм сжигали или закапывали в землю заживо.
Зато куда мягче жители деревни относились к сексуальным преступлениям. Известны случаи, когда стороны судебного разбирательства шли на мировую после того, как насильник откупался от семьи десятилетней девочки несколькими рублями или сроком обязательных работ.
Немало уже сказано и о традиции снохачества. Патриархи крестьянских семей, пользуясь отсутствием своих сыновей, регулярно сходились с невестками и нередко даже становились отцами собственных «внуков». Формально община снохачей порицала, но о наказаниях, сравнимых с таковыми для воров, и речи не заходило.
Но есть у горожанина перед деревней и свой уникальный, русский страх. Деревня — это одновременно живой и мёртвый упрёк тому самому, в существование которого многие не верят, национальному менталитету. Николай Бердяев, сравнивая в «Судьбе России» внешний вид европейских и российских поселений, приходил к выводу о том, что русский человек земли боится, не пытается её укротить. В отличие от европейца, который вычистит и перестроит природу вокруг себя, русский соорудит избу и лишь в ней станет мало-мальски поддерживать порядок, даже не пытаясь договориться с соседом и создать бюргерскую гармонию на всей окружной территории. Философ видел причину такой поведенческой разницы в особом почтении русского к матушке-земле, к тому самому «хтоническому» миру. Филолог Денис Драгунский как-то заметил, что подобное деревенское отношение к земле, отсутствие осознанных практик её укрощения наследуют в большинстве своём и городские жители. Местами
Деревня — это одновременно живой и мёртвый упрёк тому самому, в существование которого многие не верят, национальному менталитету.
с этим сложно не согласиться. Глядя на то, как легко природа и земля пожирают деревню, лишившуюся экономических опор своего существования, трудно отмахнуться от более масштабной проекции. Русская деревня — это первобытный хаос, из которого мы вышли и в который, хочется верить, никогда не вернёмся.
Комментарии
Подписаться